На дискуссии «Чему научает многознание» в основном выступлении Ивана Болдырева была, как мне кажется, представлена позиция нормы, то есть символического закона, сами репрессивные (по видимости) функции которого обеспечивают как раз ограничение некоторого пространства продуктивной работы (причем ограничение достаточно вольготное). В некотором смысле, история философии представляется именно суперэго с «дружественным интерфейсом», ладить с которым и незазорно, и, главное, выгодно. И, в целом, это, конечно, так: только владение историко-философским материалом позволяет определять контекст актуальных проблем и только такое владение допускает продуктивное решение последних. Вопрос, однако, в норме – и как «символического закона», и «отношения».
Вопрос, как всегда, в деталях. Прежде всего, нормирование истории философии зачастую оставляет без внимания всевозможные «искажения», которые списываются на локальную специфику. Норма где-то еще, но не здесь: здесь мы имеем всего лишь некоторых «стражей» истории философии, которые как в тексте Кафки «не пускают» бедных крестьян-философов-от-сохи, но привязывают их к входу. В таком случае, мы, например, оказываемся не в состоянии определить, почему история философия обрела определенные привилегии, выступая в качестве чуть ли не эталона вообще любой философской работы, а не только «стража» или добродушного администратора. В одной из статей Мамардашвили замечал, что уже в начале 50-х на философском факультете МГУ кафедры истмата и диамата были в сознании студентов четко отделены в качестве кафедр идеологических и, таким образом, помеченных в качестве «непристойных» и «недостойных». Заниматься диаматом или истматом (тем, что потом стало «теоретической философией» и «социальной философией») – значит быть негодяем, который преследует узко карьерные интересы. Чем же заниматься настоящему философу? Прежде всего, логикой и методологией науки. И последние, кстати, вовсе не отменяют марксизма, однако войти в марксизм нужно было непременно не «с парадного входа» (кажется, что таким образом на базе философского факультета выполнялась знаменитая поговорка о советском режиме как «однопартийном, но многоподъездном). Так вот – совершенно непонятно, когда в этой матрице произошел очередной разрыв и место «методологии/логики» заняла «история философии». Вероятно, это произошло уже в 70, в том числе с укреплением одновременно «исследовательских» и «диссидентских» институтов реферирования и «критики» современной буржуазной философии. Однако сама институциональная история «истории философии» тут совершенно не ясна – по сути, она продолжена в современности. Отличительная черта этого локального искажения состоит именно в том, что это «история современной философии» (что хорошо было видно еще в начале 2000-х, например, по деятельности ведущих специалистов по аналитической философии).
С другой стороны, вопрос не только в «локальной специфике». С одной стороны, сама история философии является проектом, не столь уж давним и, возможно, далеко не столь продуктивным сейчас, как раньше. Косвенно на это указывал один из аргументов, прозвучавших в ходе обсуждения (от И.Дуденковой): сами современные историки философии вообще де факто предпочитают заниматься теми «неизвестными» авторами, которые составляют контекст некогда «классических авторов». Историк философии не занимается философией, а открывает тех авторов/тексты, которые не известны для истории философии. Однако такое смещение, оправдываемое логикой некоей исторической истины, на деле отрицает многие параметры собственно философской работы. Использование, например, фигуры Декарта в современной философии сознания не связано с особым желанием изучения именно контекста «Декарта»: философия сознания может иметь дело с некоторым полуфабрикатом под названием «Декарт», а не с реальным множеством текстов, подписанных (или не подписанных) этим именем. То есть действенность актуальных практик не может не предполагать того, что определенные фигуры являются именно именами концептов/концепций, а не историческими фактами. Смещение истории философии к «второстепенным фигурам» (если таковое имеет место, что далеко не очевидно), с одной стороны, указывает на внутреннюю логику дифференциации в самой среде истории философии как дисциплины (заниматься «классическими» авторами не выгодно в чисто научном смысле), а с другой – отрицает за историей значение естественного фильтра, если не гегелевского Логоса. Де факто, современный философ вполне может считать такую «логичность» истории, оставившей, отцензурировавшей лишь некоторые имена, технической, однако, углубившись к контекст «второстепенного» автора, он будет вынужден дополнительно обеспечивать свой интерес, что может оказаться не столь простой задачей.
Наконец, третья проблема, уже не археологическая, при обсуждении «нормы» истории философии – это вопрос «баланса», неоднократно всплывавший по ходу обсуждения. Хотя, на мой взгляд, интереснее исследовать ту ситуацию раскола, в которой «оригиналы» откололись от «историков», но дело не идет ни с той, ни с другой стороны (количество работ остается исчезающе малым), соблазн «баланса» крайне велик и представляется вполне «нормальным» решением. Топика нормы предполагает баланс как некоторое экономически выгодное решение. Однако проблема как раз в том, что к истории философии обычно не применяются собственно экономические категории, то есть, хотя в идеале желательно получить «оригинальный ход», обеспеченный историко-философской компетенцией, совершенно неясно, сколько стоит такое обеспечение и как составить баланс. Не оказывается ли история философии как институт именно некоторым монопольным банком, как будто бы внешним для «философского предприятия», но при этом определяющим политику вкладов и отказа в кредитах? Существуют ли «упущенные выгоды», связанные с «излишним» погружением в тот или иной материал, в ту или иную теорию, вплоть до ее предельной интеориоризации? Не наблюдаем ли мы в актуальной ситуации тенденцию к понижению нормы философии по отношению к историко-философским инвестициям? Не является ли сам «баланс», удачно гарантирующий собственную «одухотворенность», не более, чем способом скрыть противоречие, и если да, как определить его экономию?
(Иллюстрация: портрет Абеляра.)
Дмитрий Кралечкин