(Стенограмма первого семинара Алексея Глухова из цикла "Спасти мир")
Я, естественно, вначале должен выразить признательность всем собравшимся за то, что они предпочли поучаствовать в таком двусмысленном занятии, как спасение мира, а не заниматься своими более насущными делами. Действительно, эта тема несколько странная, об этом придется сказать несколько слов, потому что сегодня у меня уже был «экспириенс», связанный с этим. Когда меня спросили: «Что Вы собираетесь рассказывать?» - сразу было очень сложно ответить на этот вопрос. Это все выглядит достаточно сомнительным и даже подозрительным – вот такие благие, казалось бы, намерения. Но что делать – тема заявлена, она будет давить на нас как некоторая необходимость, нам придется что-то с этим делать по ходу наших занятий и не отказываться от этой темы.
Я должен еще сказать небольшое предисловие по поводу того, каким образом я заявил такую тему. Это в порядке деконструкции некоторых иллюзий, которые могут быть связаны с тем, что люди, которые занимаются спасением мира, могут иметь какие-то ярко выраженные благие мотивы для этого. В моем случае такая заявка была вызвана тоже достаточно двусмысленными мотивами, если собрать их все в одно слово, то это слово будет словом «гнев».
Дело в том, что в тот момент, когда мне нужно было заявлять тему для Московского философского колледжа, как раз произошло осеннее обострение ситуации с созданием Института философии и были сделаны всякие высказывания по поводу того, что такое философия, чем она должна заниматься и какие у нее ресурсы. Все это вызвало мою негативную реакцию, потому что совершенно незаслуженным мне будет оправдание, которое можно было высказать, о том, что мой гнев был благородным – он был совершенно не таким. Он был адресован не тем людям, которые виноваты в этом, потому что наши коллеги-философы, которые попали в такую трудную ситуацию, естественно, были в осадном положении и выдвигали исключительно оборонительные тезисы о том, чем занимается философия. И апофеозом всего этого было высказывание о том, что «философия – это нежный цветок, и постарайтесь держать от него руки подальше, не трогайте философию!».
Меня все это очень расстроило. Мне показалось очень важным в тот момент (и это совпало с заявкой моей темы) заявить громко о том, что философия обладает очень сильными ресурсами – это интеллектуальная способность, которая разрушает царства и спасает мир, то есть она обладает очень сильной властью. Таким образом и появилась эта тема вместо какой-то более нейтральной формулировки. Можно было рассказывать о политическом мышлении вообще и в частности, о политическом мышлении в истории античной Греции, с которой я более-менее серьезно знакомился. Но в тот момент пришлось заявить эту тему в таком радикальном варианте и нам теперь, мне в частности, придется как-то с этим жить.
Мы отправляемся в интеллектуальное путешествие, у нас есть тема, с которой непонятно, что делать, поскольку она выходит за рамки обычных курсов, которые читаются. И у нас нет даже оправдания в том, что наша предшествующая личная история, давшая нам мотивировку действий, которые мы совершали до этого, делает нас именно теми людьми, которые способны решить эту проблему.
Я подозреваю, что у всех, кто пришел сегодня сюда, гораздо более благородные мотивы для того, чтобы спасать мир, но в моем случае этого нет. И я просто в качестве предостережения говорю, что нам нужно быть к этому готовым, потому что необязательно наиболее достойные люди отправляются спасать мир. Но, тем не менее, мы оказались в этой ситуации, и нам придется, полагаясь исключительно на свое мышление (других ресурсов у нас нет), каким-то образом поддерживать это путешествие. У нас в наличии есть только некоторое движение к не совсем понятной цели, которая заявлена.
Какие ресурсы есть в движении? На самом деле не такие малые. Раз уж мы находимся в магазине интеллектуальной французской книги (большое спасибо владельцам магазина за предоставленную возможность), мы будем использовать замечательную французскую книжку, написанную Делёзом-Гваттари «Что такое философия?» в качестве одной из подсказок, одного из ориентиров, которые позволят нам понимать, движемся мы или нет, и какие ресурсы есть у движения. Там, в частности, показывается, что у движения есть очень сильные ресурсы, и они как раз интеллектуальные.
Философия имеет в арсенале мощный двигательный инструмент. В русском переводе он обозначается парой слов, которые я произнесу в первый и последний раз, потому что они не для моей дикции. Это «детерриториализация» и «ретерриториализация», т.е. выход за пределы своей территории в некоторую утопию или колонию, и обратное движение, которое позволяет нам использовать этот колониальный ресурс, это золото колонии, ради того, чтобы использовать ресурс нашей жизни в этой стране, из которой мы исходили первоначально. И как показывают Делёз и Гваттари, это достаточно мощный инструмент, в частности, у него поразительная объясняющая сила. Например, на протяжении этой книги они переходят от Древней Греции до капитализма за два предложения, показывая, что и там, и там присутствует один и тот же механизм.
Откуда он берется? В этой книге говорится о том, что зарождение философии соотносится с таким явлением древнегреческой жизни, как колонизация. Это осмысливается, как некоторое философское движение и здесь нужны подробности, которые последуют дальше. Я попытаюсь в качестве основного содержания сегодняшнего вводного занятия немножко поподробнее остановиться именно на этом по двум причинам: во-первых, потому, что я некоторым образом занимался темой древнегреческой философии, во-вторых, мы точно не можем в ситуации этого семинара использовать весь арсенал философских средств и заниматься всем, чем занимается философия. Потому что, еще раз напомню, у нас есть четкая тема, у нас есть необходимость, которая нами движет, и мы не можем разбрасываться. В частности, мы не можем сейчас заниматься интерпретацией, пересказом и анализом книги Делёза-Гваттари. Проблема интерпретации – это интересная философская проблема, но у нас сейчас нет времени ей заниматься. Мы будем преимущественно использовать русские переводы, потому что перевод – это опять-таки интересная философская проблема, но к спасению мира она имеет опосредованное отношение.
Я постараюсь сам и призываю всех сконцентрироваться, несмотря на то, что заявленная тема некоторым образом – невозможная, но нам с этим что-то нужно делать и, в частности, дисциплинировать то, что происходит. Имеет смысл продлить обращение к началу философии и разглядеть там во всех подробностях философское движение. Потому что все, конечно, можно превращать в схемы и говорить, что у нас есть эти два инструмента – выход за пределы своего в чужое и возвращение из чужого в свое. Но это некоторая фигура мышления, это некоторая схема. Те же Делёз и Гваттари нам подсказывают, что думать схемами – это несколько нефилософское занятие. Они, в частности, проводят по этому пункту различие между древним восточным мудрецом и философом, который появился на просторах Греции и с которого пошла европейская философия. Мы постараемся не мыслить схемами – если уже не прямым предъявлением каких-то концептов (поскольку это креативный процесс, не обещаю, что это получится), но какие-то подробности помогают нам избежать совсем уж простой тематизации. Они покажут нам дополнительные ресурсы, на которые мы можем полагаться в этом движении к заявленной теме в нашем интеллектуальном путешествии.
Видимо, нужно кратко рассказать, что такое древнегреческая колонизация, каким образом она имеет отношение к рождению философии. Это можно сделать, дав краткую историческую сводку. На этот счет я рекомендую книжку, которая доступна на русском языке – это единственный том «Кембриджской истории Древнего мира», который переведен на русский язык, и он как раз описывает эту тему (3 том, 3-я часть).
Можно сказать какие-то базовые вещи – в частности, что древнегреческая цивилизация была устроена таким удивительным образом, что была обитаемая материковая часть, на которой не было единого политического пространства. Были отдельные города-полиса, которые имели каждый свое государственное устройство, были совершенно независимы; и более того - они периодически, на протяжении очень многих столетий, практиковали интересный способ экспансии вовне. Они выводили колонии, и таким образом древнегреческий мир расширялся. Экспансия, которая была достигнута за этот период, сравнима с завоеваниями Александра Македонского. Это было захватническое историческое явление.
Более-менее нам что-то известно про события, происходившие в 800-500 гг. до н.э. (все, что мной будет сказано о греках – это до нашей эры). Что интересно, примерно на тот же период приходится рождение философии, то есть у нас есть некоторый резон совместить эти два исторических явления и постараться посмотреть, каким образом одно могло повлиять на рождение другого. Движение колонизации – это политическое движение, и мы, говоря о подробностях колонизации, мы будем обязательно останавливаться на том, каким образом и какой мир при этом спасался.
Параллельно происходит возникновение мысли. Отчасти это схема, конечно, но мы попытаемся в качестве вводного материала посмотреть, каким образом мышление, возникая, способно спасать мир.
Помимо всей этой истории можно воспользоваться достаточно простой иллюстрацией, которую я неожиданно для себя обнаружил, готовясь к этой лекции, совершенно не на той книжной полке! Мне попалась иллюстрация Паноптикума Джереми Бентама: Мишель Фуко подробно обсуждает Паноптикум в книге «Надзирать и наказывать». Это очень простая схема: вы можете представить себе колесо, некий круг с центром, и от этого центра во все стороны расходятся лучи. Вот это Паноптикум, пока еще просто фигура, но Джереми Бентам догадался представить себе, что это идеальное дисциплинарное исправительное учреждение, идеальная тюрьма.
Какие властные отношения в этой схеме? У нас есть центр, в этом центре расположен всесильный человек – надзиратель, все поднадзорные расположены по окружности этого круга. Они отделены друг от друга стенами, не могут смотреть друг на друга, но со стороны надзирателя нет стены, он может видеть всех. И от него ко всем поднадзорным расходятся лучи власти, лучи осмотра.
Эта схема, казалось бы, не имеет никакого отношения к грекам. И Бентам сам пишет об оригинальности своего изобретения, о том, что нет ничего предшествующего. Сам Фуко пишет в связи с этой схемой: «наверное, мы все-таки менее греки, чем нам кажется». Он развивает свою мысль и показывает, что греческая цивилизация – это цивилизация спектакля, и если мы вспомним греческие театры, то, конечно, там схема совершенно иная. Там у нас имеются не лучи, расходящиеся из центра к окружности, а концентрические окружности с центром в одной точке – примерно так устроен греческий амфитеатр.
Казалось бы, что может быть общего? Но я подозреваю, что мы не то что бы менее греки, чем нам кажется – может быть, мы гораздо более другие греки, чем нам это известно.
Дело в том, что вот эта концентрическая схема греческого театра имеет совершенно полный свой аналог в плане Атлантиды, который предлагает Платон. Платон – это гораздо более поздняя эпоха, чем та, о которой я хочу рассказать. Это уже апогей, расцвет греческой философии. Мы же сейчас ведем речь о возникновении, и как ни странно, схема Паноптикума совершенно идеально помогает нам представить себе силовые линии, которые действовали в представлении греков периода колонизации, периода возникновения мысли. А мысль – она первоначально (по крайней мере, можно сослаться на милетскую школу, на Анаксимандра, на Гекатея) мыслила географически.
Она пыталась представить себе, как устроен мир, как устроено то, что мы собираемся спасать, какие силовые линии и центры силы в нем есть. Схема Паноптикума просто идеально ложится на их представления. Геродот, который жил позднее всех этих ранних философов, смеялся над этой схемой. Но благодаря ему мы имеем свидетельство о том, что эта схема была в их умах.
В центре мира находится не надзиратель, как у Джереми Бентама, а находятся Дельфы – это святилище Аполлона. И это божество – центр силы. Земля, т.е. ойкумена - обитаемая территория. Эта ойкумена представляет собой круг, в центре которого находятся Дельфы. И колонизация, о которой мы ведем речь, происходит по тем же траекториям, по которым проходит взгляд надзирателя в схеме Джереми Бентама. Источником колонизации (по крайней мере, благочестивым источником) был именно Аполлон – бог-покровитель колонистов. И колонисты, как подтверждают свидетельства, спрашивали оракул о том, что им делать, и иногда, совершенно неожиданно для себя, получали ответ о том, что им нужно отправиться захватывать новую землю, выводить колонию.
Мы представляем себе этот центр греческого мира, и во все стороны от этого центра к периферии греческого мира расходятся силовые лучи. Неожиданным образом эта простая схема, которую потом использовал Бентам, позволяет нам представить распределение сил, которые существовали при начале греческой мысли.
Немножечко подробнее о том, что представлял собой сам этот процесс – колонизация. Причины могут быть самые разные: можно оставаться на некотором поверхностном, но на самом деле очень глубоком уровне описания самих греков – например, того же Геродота, который достаточно весело повествует о всех этих не очень веселых событиях. Естественно, всякая экспансия – это война, захваты, убийства и т.д. Можно искать этому научные причины, например, которые содержатся в «Кембриджской истории», где говорится о том, что были экономические причины для колонизации – например, перенаселенность. Потому что полисы – это ограниченные территории, ограниченные ресурсы, и когда людей становится слишком много, требовалось как-то решить эту проблему. И один из способов решения политической проблемы, биополитический способ – это выведение колонии. Сами греки подтверждают то же самое, например, Платон, достаточно циничный политический мыслитель, в диалоге «Политик» предлагает в качестве одной из мер разрешения внутриполитических конфликтов высылать оппозиционеров, заставлять их колонизировать для себя другие земли.
То есть причины могут быть самые разные. Понятно, что никто совершенно не мечтал о том, чтобы покинуть свой город и отправиться непонятно куда и непонятно зачем, попасть в такую двусмысленную ситуацию, в которой находимся сейчас мы с вами. Может быть, чтобы немного взбодрить друг друга, я расскажу о том, каким был взгляд Геродота на то, как происходила колонизация – это намного веселее, чем излагать что-то другое. У Геродота очень интересно описывается основание Кирены. Это город в Ливии, откуда потом произошла киренская школа, там родился Аристипп. Каким же образом возникло это будущее место мысли? Совершенно случайно.
Руководил экспедицией некий Батт, про которого ничего хорошего на самом деле не известно. Возможно, он был какого-то более-менее царского происхождения, но явно не самого выдающегося, потому что по одной из версий он был всего лишь одним из членов свиты другого более важного греческого царя. И более того, он физически ничем хорошим не выделялся среди других греков, он даже имел дефекты, у него был очень существенный изъян, который бы явно помешал ему стать популярным политиком в какой-нибудь демократической стране – у него был дефект речи, он плохо говорил. По одной из версий он пустился захватывать чужие земли следующим образом. Он пришел к Пифии с совершенно закономерным простым человеческим вопросом, адресованном к богу-покровителю врачей. Он обратился к богу как к дефектологу: попросил его избавить от дефекта речи. На что ему был дан неожиданный оракул: «Ты должен поехать в Ливию и основать там колонию». У Геродота все это сказано достаточно смешными стихами, которые я сейчас, к сожалению, не воспроизведу.
Батт был, естественно, поражен, и история колонизации превращается в историю беседы Батта и бога. Они обмениваются с помощью Пифии весьма остроумными репликами. В частности, Батт немедленно возражает Аполлону: «Я уважаю тебя, но я спрашивал лишь о том, как мне исправить речь. А ты мне предлагаешь отправиться делать невозможное». Он с совершенно человеческой позиции возмущается тем, что божество ставит его в нелепое положение. На что Пифия отвечает ему: «Нет, никакие возражения не принимаются, ты должен ехать и основывать новую землю».
Как и всякий нормальный человек, Батт пропустил это мимо ушей. Естественно, он не бросился основывать колонию ни в какой Ливии, тем более, что никто не знал, где эта Ливия находится.
Это типичная человеческая ситуация – нет никаких богов и героев, есть простые люди с дефектами речи, перед которыми стоят невыполнимые миссии. Human condition. Неожиданно такие люди ставятся перед совершенно невозможными задачами. Все кончилось тем, что через семь лет на город-метрополию напали все напасти, какие только могут напасть. Естественно, горожане тут же вычислили виновника – им оказался несчастный Батт, который провинился лишь тем, что у него был дефект речи. Ему выдали корабли, и он был вынужден покинуть родной город и пуститься неизвестно куда. Все на самом деле было очень жестоко, потому что колонисты немедленно лишались гражданства родного города. А гражданство что-то значит не только в Евросоюзе, для древних греков это была основная политическая категория. Люди без гражданства – уже второй сорт в любом городе, если их вообще туда пустят.
Колонисты – люди, которые только что были с нами в городе, такие же свои, как и мы – почему-то по совершенно нелепой причине, по прихоти бога лишаются гражданства и перед ними стоят какие-то невыполнимые задачи. Пути назад не было. Это кажется необъяснимым, но давайте посмотрим, что происходит на этом пути, каким ресурсом обладает движение? Мы находимся примерно в той же самой ситуации: перед нами какая-то невыполнимая миссия, единственный ресурс, который у нас есть – это пространство-время. Но какими ресурсами можно воспользоваться в такой ситуации, что бы ни говорили Делёз и Гваттари? Какие греческие ресурсы были типичны?
Дело в том, что, поездка по морю от Фер до Кирены, которая была основана Баттом (500 км по воде), – это не совсем то, что мы представляем себе, когда думаем о круизе по Средиземному морю. Для античных людей море – это самый главный страх, то, ужаснее чего быть не может. Колонисты были поставлены в положение, когда им было не только необходимо двигаться, им приходилось сталкиваться вынужденным образом с самой главной опасностью, которая могла ожидать человека.
Есть прекрасные стихотворные произведения, которые очень хочется процитировать, показывающие страх, который был одинаков и для греков и для римлян («наших» людей в античном мире). Например, у Горация есть прекрасное, щемящее сердце стихотворение, обращенное к кораблю, который везет Вергилия. Гораций умоляет этот корабль доставить Вергилия в целости и сохранности. Но, казалось бы, какие могут быть сомнения? Дальше Гораций объясняет, что человеку не свойственно пускаться в плавание, потому что нужно быть не-человеком, чтобы такое себе представить. Он пишет, что, видимо, человек, который первым пустился в плавание, был не совсем человеком. Возможно, у него грудь (а грудь – также средоточие интеллектуальных способностей) была из меди или дуба. «Киборг», а не человек. В частности, людей, которые этим занимаются, нельзя принимать обратно в город. Они уже явно будут не своими, вернувшись из этого плавания.
Другой текст, который мы, возможно, будем использовать, и даже гораздо чаще – один из ключевых греческих текстов в интеллектуальной истории ХХ века. Это текст, к которому очень часто обращался Хайдеггер, в частности, после своего знаменательного политического плавания. (Я имею в виду его политический ангажемент в очень нехорошую немецкую политику своего времени). Так вот, вернувшись из этого политического плавания, Хайдеггер (что прекрасно видно по его переписке с Ясперсом, очень интересно письма сопоставлять с биографическими событиями) в качестве итога не очень удачного политического ангажемента делает следующее: он берет хор из «Антигоны» Софокла и переводит его на немецкий язык. Такая терапевтическая процедура начинает занимать его очень многие годы: есть статьи, где показывается, что было несколько редакций этого перевода, Хайдеггер постоянно возвращался к этому тексту и что-то новое в нем находил.
Этот текст опять-таки о том же самом (может быть, многие помнят стандартный русский перевод Шервинского): «Много есть чудес на свете, человек их всех чудесней». Нужно только помнить, что чудо в данном случае – это не совсем рождественская елка, у Софокла используется греческое слово deinos, «ужасный», т.е. это чудо, связанное с ужасом. Почему человек вот таким образом ужасно чудесен? Потому что он (как объясняет Софокл в этом хоре), в частности, может путешествовать по морю. Он сталкивается с ужасом и сам при этом показывает свое родство с ним. Он становится уже не совсем тем человеком, к которому привыкли граждане полиса.
Таким образом, это путешествие колонистов мы можем мыслить как встречу с некоторой природной стихией, некоторой физикой. И есть прекрасная традиция интерпретации истории древнегреческой философии через аристотелевскую оптику, которая предлагает нам взгляд на рождение на рождение мысли как на интерес к физике. Нужно было как-то изучать и продвигать естественные науки. И после физики рождается метафизика – философия в том виде, в котором она длится, по крайней мере, до Хайдеггера. Вот такая есть схема появления на свет философской мысли.
Мне она кажется не совсем удачной. Я не говорю, что именно я такой оригинал – существуют контр-теории, которые показывают, что физику греки мыслили гораздо шире. Физика - не только естественнонаучные феномены, но и то, что происходит с самим человеком. К физике относится и морская стихия, и астрономические явления, которые естественно нужно было изучать, чтобы успешно достигать другого берега Средиземного моря. Но это еще и те явления, которые происходят с самими людьми, когда они оказываются поставлены в такое вынужденное положение, когда им нужно выполнять какую-то непонятную интеллектуальную миссию.
А если мы дальше читаем изложение приключений Батта у Геродота – это действительно интеллектуальный квест. Конечно, мы понимаем, что за всем этим была очень жестокая правда. Это действительно захват, это колонизация, это войны, убийства и т.д. Но Геродот подает это как интеллектуальный квест – бесконечный обмен мнениями между Баттом и богом. Несчастные колонисты проплавали два года, и в какой-то момент они нашли какой-то островок. Они не могли вернуться назад, потому что по ним «открывали огонь», то есть осыпали стрелами, когда они приплывали домой. У них не было никакого выхода. Их дом, их «свое», что они могли спасти – это был их корабль. Это достаточно важный момент, устойчивая метафора политического мышления – «корабль-государство», то единственное, что мы можем спасти.
И в какой-то момент спустя два года после своих печальных странствий они (о чудо!) достигли Ливии, пусть не самой Ливии, но все-таки острова, который расположен рядом с ливийским побережьем. И все, казалось бы, задача выполнена! Батт радостно оповещает оракул: «Все, мы достигли цели, мы спасли мир! Что от нас еще нужно?» На что Аполлон отвечает ему: «Дивна мне твоя мудрость безмерно, ты судишь о Ливии, хотя там еще не был. Ты говоришь о том, чего ты не знаешь».
И слово «мудрость» здесь очень важно, потому что эта колонизация получается неким соревнованием в мудрости с самим богом. Каким образом эти несчастные люди в конце концов поняли, что они выполнили возложенную на них миссию? Это произошло случайным образом. Печально для нас, потому что мы можем что-то делать, возможно, мы продвинемся очень далеко, но так и не узнаем, чего мы все-таки достигнем в конечном итоге.
В какой-то момент они все-таки сошли на берег Ливии и основали там колонию при помощи местных жителей, с которыми им как-то пришлось договориться, то есть решить проблему «чужого», которая стояла перед ними. Местные жители им сказали: «Греки, оставайтесь здесь! Потому что небо здесь в дырках» (резон потрясающий совершенно). Видимо, если рационально объяснять, имеется в виду, что там шли дожди и было прекрасное место для жительства.
Почему мне хочется еще бесконечно цитировать Геродота? Да, конечно, мы можем действовать достаточно научно и основывать свои суждения, искать какие-то ресурсы в достижениях исторической науки – ссылаться на «Кембриджскую историю Древнего мира» или на замечательную книгу Пьера Видаля-Наке «Черный охотник» (они доступны в русских переводах), потому что они посвятят нас в историю вопроса. Но в каком-то смысле все это неважно, потому что по совершенно необъяснимым причинам (human condition) люди в какой-то момент оказываются вынуждены выполнять какую-то невозможную миссию; каким-то образом спасать нечто, что они не могут даже объяснить – что именно они спасли. Что спасали колонисты? Они спасали свою жизнь, то, что у них было. Это не совсем тот мир, который был спасен в результате того, что колонистов изгнали. Это мы тоже должны зафиксировать.
Каким образом спасалась метрополия во всей этой истории? Она спасалась тем, что колонистов изгоняли, это тоже способ достижения мира, который открывается нам во всей этой истории. Что, собственно говоря, происходило? Люди в этом положении были вынуждены постоянно сталкиваться с чуждым себе. Они сами становились чуждыми себе, становились другими, многообразными. Они даже теряли какие-то фундаментальные для греков характеристики. Люди в колониях уже были полуэллинами – они были скифо-эллинами. Они могли греческими буквами записывать слова другого языка. Это была уже потеря какой-то (эллинской) человечности.
С другой стороны, нас тогда не должны удивлять истории, которые рассказывают первые греческие философы, которые пытались осмыслить эту ситуацию. Например, когда Анаксимандр говорит, что люди произошли от какого-то иного животного, - это указывает на важность колонизационной схемы. Она показывает подвижность человека, тот размах природы человека, который совершенно не вмещается в полюсную наземную жизнь. Люди становились разными, но когда они достигали успеха (а греки отличались тем, что умели достигать успеха), они оттачивали свое мастерство. Колонизация помогла совершенствовать все то, что называется греческим словом techne – т.е. всякую технику, сюда включается и искусство. Это, естественно, была и военная техника. Греки недаром столько лет занимались колонизацией, они стали потом полновластными властителями Средиземного моря, развив свою морскую технику до совершенства.
Они, естественно, развивали и другие виды техники, адаптируясь под те новые виды дел, которые перед ними возникали. В ситуации метрополии был совершенно ограниченный круг профессиональных обязанностей каждого человека. Здесь возникали новые дела, новые обязанности, новые люди, новые «профессии». Причем ценилось все, что приносило успех, в частности, что приносило политический успех. Политический успех достигался тогда, когда колония была основана и успешно существовала, т.е. когда колонистам удавалось спасти себя и спасти каким-то образом свой мир.
Но этого политического успеха было не так просто достичь, потому что нельзя было просто взять и перенести те условия, которые были в метрополии, в новые условия. Всегда приходилось обдумывать все чужеродные элементы, которые ожидали колониста – неведомые народы, неведомые условия приходилось принимать в расчет. И если рассматривать различия в политических системах греческих метрополий и греческих колоний, оказывается, что различия поразительные.
Например, у греков метрополий было совершенно четкое деление на граждан и неграждан, и более того, в какой-то момент греки метрополий стали склонны к демократии. В колониях все было совершенно иначе. В колониях были смешанные типы конституций, были сильные компромиссы с местным населением, которых принимали в граждане. Были более тиранически направленные устроенные режимы, потому что когда человек сталкивается с природой – как своей, так и окружающей, - он выясняет, что природа является источником ресурса. Возникал определенный культ сильной личности, и появление тиранических режимов было достаточно предсказуемо.
Соответственно, мы можем для себя подвести некоторую сводку того, каким образом пока достигается политическое спасение. У нас есть момент, когда метрополия изгоняет колонистов – происходит спасение города. У нас есть спасение колонистов на своем корабле, когда они вынуждены спасать свою жизнь в противоборстве со стихией, и есть вариант того же самого, когда они уже добираются до берега – основание какой-то новой формы государственности. Возникает какая-то новая колония, и таким образом тоже происходит спасение.
Но надо иметь в виду и обратное движение, когда используется некоторые именно колониальные ресурсы. Например, несмотря на то, что с колонистами поступали так жестоко (их изгоняли, их вообще могли убить за то, что они собирались вернуться обратно), метрополии и колонии поддерживали очень нежные отношения. Они считались родственниками. Очень редки случаи, когда в войне они участвовали на разных сторонах. Они считались родственными образованиями, и колониальные ресурсы использовались как в Древней Греции, так и в современном мире – в частности, золото.
Но не только золото: в каком-то смысле можно сказать, что и философия, когда вернулась в Афины, была тоже неким колониальным ресурсом, поскольку первоначально философия зарождается именно в колониях у этих странных людей. Совсем непонятно, что это за люди, они даже сами себя считают скорее порождением моря – эта удивительная сентенция приписана Анаксимандру, который занимался тем, что вычерчивал первые карты ойкумены (о которых я говорил чуть выше) в виде круга с центром в Дельфах. И совершенно поразительно его заявление о том, что у людей, несмотря на то, что у них есть метрополия (родной город), есть и другая родина. Родина – это море, и люди – порождение моря. Вообще это сложная политическая государственная проблема – насколько патриотичными могут быть такие люди.
Соответственно, появлялось большое множество таких разных людей в результате этого достаточно систематического явления в древнегреческой жизни. Масштабы его достаточно большие, по крайней мере, за тот срез, который мы можем как-то отследить (кембриджские историки это делают), – за 300 лет с 800 по 500 гг. было основано сто колоний, т.е. по колонии в три года. А это сто вариантов спасения мира, это практика спасения мира тем или иным способом, это практика встречи с «фюсис» - с природой, чужим в себе и во внешнем мире. И все это, как я уже говорил, привело к удивительному совершенствованию греков во всевозможных искусствах, в частности, невозможно не признать, что именно это привело ко всему тому, что мы сейчас называем философией.
При этом опять-таки в силу того, что сказано выше, философию нельзя мыслить как просто одну из профессий, потому что как раз некий профессионализм задавался условиями жизни в спокойной метрополии, когда течет однообразная рутина и люди занимаются каждый своим делом. Она прерывалась, когда людей изгоняли и они были вынуждены спасать свой мир своими руками. Прежние «бюргеры» превращались в пиратов, захватчиков и в выдающихся переговорщиков, мыслителей, и в том числе появлялись такие фигуры, как Фалес или Анаксимандр. Я бы, конечно, хотел себя обезопасить от исторической критики: всем понятно, что нельзя говорить, что люди, переплывшие Средиземное море, автоматически становились философами. Это слишком простая схема. Древнегреческие города, в которых рождается европейская философская мысль, которые были колониями и практиковали колонизацию, т.е. сами становились метрополиями, были основаны задолго до появления первых философов. Тем не менее, философам такая практика тоже была не чужда. Например, про Анаксимандра, второго в списке философов после Фалеса (хотя Фалеса считают мудрецом, а не философом - этот вопрос стоит обсудить) известно, что он сам был руководителем колониальной экспедиции. Этот опыт у него был, и его умения были явно востребованы. В отличие от ничем не выдающегося Батта он, видимо, выделялся среди граждан и был достойным того, чтобы руководить экспедицией.
Таким образом, есть какой-то зазор, но я, скорее, обращаю внимание на некоторое параллельное движение, которое здесь имело место. Колониальная практика приводила не только к внешней экспансии, но и к внутренней экспансии: люди обнаруживали новые возможности сами в себе. То есть они становились другими. Это был ресурс, который совершенно незнаком сухопутным жителям. Куда такой ресурс может привести? У нас в ХХ веке, к сожалению, очень много печальных иллюстраций. Я ограничусь упоминанием двух произведений, которые в мягкой художественной форме напоминают об этом. Это два произведения, которые связаны с темой колонизации: книга «Сердце тьмы» Конрада и фильм «Апокалипсис сегодня». Это типичные иллюстрации того же самого рассуждения о природе человека. Что происходит с человеком, когда он просто отправляется в вынужденное путешествие? Что с ним может случиться и каковы те представления о человеке, которые мы можем соотносить с нашими мирными представлениями о человеке, которые доступны нам, когда мы совершенно не рвемся спасать мир и занимаемся другими делами.
Получается, что философия рождается неким случайным образом, но она связана с этой колонизацией, явно способствует спасению мира в той или иной форме. Она помогает этому, помогает той или иной власти, которая проявляет себя в этом колонизационном движении. Она помогает спасению метрополии, помогает людям выбрать нужное место для основания нового города, помогает создать новую конституцию, т.е. это мысль в форме, которая всегда сотрудничает с политической властью. Мы можем отметить, что когда мы говорим о спасении чего-то, это тот случай, когда мысль сотрудничает с политикой, она приносит ей пользу, и политика использует ее.
Такие люди были очень востребованы политической властью своего времени. И неслучайно, что первые мудрецы, о которых мы знаем истории, так или иначе как-то аффилируемы с политикой: они причастны к политике, они общаются с политиками, тиранами и власть имущими, у них есть свои политические планы. Например, Фалес, человек совершенно разносторонний, которого невозможно никаким образом упаковать в рубрику «физиолог» (в том смысле, что он – естествовед, который интересовался преимущественно природными явлениями, например, астрономией). У нас есть иллюзии, и когда мы смотрим из настоящего в прошлое, наш взгляд нужно сфокусировать, потому что событий слишком много и мы пытаемся выхватить нечто единственное. Можно сказать, что Фалес – один из первых философов, мудрец и он занимался исследованиями физики, но на самом деле ничего из этого не получается. Совершенно неслучайно, что свидетельства о начале европейской мысли доступны нам исключительно в виде фрагментов. Я не вижу здесь злой судьбы, я вижу на самом деле естественное отражение того, что имело место.
Ни про кого из первых философов (да и последующих тоже) невозможно сказать, что у него была такая профессия, на нем был «ярлык» - он был мудрец или философ. Ничего подобного, вот про Фалеса мы знаем множество сведений, которые никаким образом не относятся к этому, и это не случайно. Про всех остальных – то же самое. Про Фалеса мы знаем, что, наряду с занятиями геометрией он участвовал в политической жизни, у него были совершенно фантастические политические проекты. Он предлагал создать конфедерацию греческих ионийских полисов с политическим центром (что характерно) на острове Хиос. Почему характерно? Потому что на острове, - этот тип взаимодействия мысли и политики, который приводит к спасению, я чуть позже охарактеризую как «островной» тип мышления, ведь есть очень устойчивая политическая метафорика, которая связана со спасением именно как со спасением некоторого острова. Она сохраняется вплоть до ХХ века.
Кроме того, про Фалеса известны совершенно анекдотические вещи: он пытался воспитывать животное. Известен анекдот про Фалеса и мула, про хитрое животное, которое пыталось обмануть своих хозяев. На него навьючивали мешки с солью, и этому животному приходилось переходить через реку. Мул догадался, что если присесть и опустить эти мешки в воду, то соль растворится и будет легче нести. И Фалес нашел способ договориться с этим «чужим» в образе хитрого мула: не было преград, с кем договариваться. Нет перегородок, которые потом выстроятся – перегородки между внешним и внутренним, между политикой и этикой, между людьми и животными. В той ситуации рождения мысли этих всех перегородок нет. Фалес успешно предсказывает затмение и тут же успешно воспитывает животное. Он приказывает набить мешки не солью, а шерстью. Соответственно, когда мул проделывает свой трюк еще раз, добивается прямо противоположного эффекта: шерсть намокает и нести становится гораздо тяжелее.
Казалось бы, это совершенно никак не относится к тому, чем занимался Фалес, если представить его в качестве физиолога-естествоиспытателя. Но мне кажется, что все это имеет существенное отношение к тому, каким образом, в каком мире возникает философия. Достаточно случайным образом, т.е. каких-то видимых причинно-следственных связей нам воссоздать не удастся. Но, по крайней мере, есть какая-то среда, связанная с движением – единственным ресурсом. И на путях постоянного колонизационного движения, постоянной встречи с чужим, постоянного открытия чужого в себе, постоянного решения каких-то интеллектуальных, в том числе, задач, так или иначе, возникает философия. Греки отличаются тем, что у них был неимоверный источник силы в Дельфах. Можно, конечно, и по-другому объяснить, но что-то у них было, из-за чего они представляли свою жизнь в том мире как некоторую постоянную экспансию вовне. То есть они совершенно не боялись встретиться с тем, что их ожидало вовне. Они встречались с чужим вовне и в себе, и встречи с чужим в любом виде они не боялись. Какой ресурс у них был, непонятно, но все это приводит к тому, что возникает философская мысль. Возникает она именно в таком многообразии. Люди того времени, первые мыслители, могли бы называться греческим словом «полютропос», т.е. они «многовидны» (характеристика, которая дается Одиссею у Гомера). Но тут же, в схолиях к «Одиссею», Порфирий замечает, что «полютропос» - это не только Одиссей, но и Пифагор, типичный пример многообразного человека. Вот, если хотите, тоже прямая связь между путешествием по морю и возникновением философии. Пифагор, я напомню, изобрел слово «философия».
Таким образом, выясняется, что несмотря на то, что люди, казалось бы, поставлены в совершенно безнадежную ситуацию, есть мощнейший ресурс, которым они могут воспользоваться, если сумеют с ним совладать. Это ресурс «чужого», с чем им приходится сталкиваться, и первые философы – люди, которые умеют эффективно с этим работать. Соответственно, мы зафиксировали некие точки спасения мира и зафиксировали некую метафорику, которая возникает здесь, чтобы прослеживать ее еще и потом в других эпохах. Нам важно обратиться к грекам, потому что греки – это большой тренировочный лагерь европейской философии. Греческая история – это место, где можно встретить вместе философов, которые больше никаким образом друг с другом в европейской истории не пересекаются. Там все они каким-то образом задействованы, все что-то сказали по поводу греков. Даже у Фуко, про которого Делёз говорит, что он один из первых современных философов в чистом виде, который не имеет греческого бремени, тем не менее, были интеллектуальные интересы, связанные с Грецией.
При помощи этой схемы, которую мы украсили подробностями, выделим некоторые метафоры, которые будут нам помогать ориентироваться в последующем политическом мышлении и каким-то образом подсказывать, насколько мы приближаемся к спасению мира или к чему-то прямо противоположному.
Это, во-первых, метафоры самой «метрополии» или «архэ», «начала» чего-то, - они друг с другом связаны. Когда имеются в виду логические начала, их можно соотнести некоторым образом с колониальной практикой и возникновением новой науки. Формулировка основоположений новой науки – это тоже в некотором роде колонизационная практика. Это можно подтвердить текстами пифагорейца Филолая, у которого начало называется не «архэ», а «метрополия», то есть «город», из которого исходит дальнейшая линия колонизация. Создавая новую дисциплину, мы тем самым производим некоторую колониальную практику.
Отсюда же возникает метафора «корабля-государства». Стихия, которая окружает и с которой нужно бороться – стихия чужого. Метафора спасения государства, как некого корабля, который терпит бедствие на море, тоже будет прослеживаться по всей истории европейского политического мышления. Какой еще ресурс есть у людей, которые находятся в такой ситуации? Здесь тоже есть определенная метафора, у этих людей есть «энтузиазм». Если представить, что они каким-то образом испытывают удовольствие оттого, что попали в такую ситуацию и вынуждены открывать новые земли, то это тоже ресурс, даже политический, который позволяет людям выжить. Это энтузиазм, связанный с тем, что люди собираются открыть нечто новое. Например, такой энтузиазм мы находим у Ницше в его произведении «О пользе и вреде истории». Здесь есть целые страницы с выражением этого энтузиазма. Это одно из первых произведений Ницше, где он уже предлагает всем совершить колониальную экспедицию и набирает себе команду. Он говорит о новых людях, об энтузиазме, который охватывает его и должен охватить его единомышленников. Тоже некий политический ресурс, который здесь можно увидеть.
Ну и спасение, которое окончательно происходит на суше – это возникновение некоего города, конституции и закона. Путем компромиссов, которые казались невозможными на одном берегу, но кажутся легкими на другом, происходит спасение, выстраивание своей территории во враждебном окружении. Понимание того, что эта территория находится во враждебном окружении, т.е. в окружении некоей стихии, на которую невозможно положиться, приводит к переосмыслению самими греками этой ситуации как «островной политики». Нас, в частности, может поразить сходство во взглядах таких участников политической жизни Афин, как Перикл и Платон. Они оппоненты в политике, но и тот, и другой размышляют о спасении своего города в терминах островной политики. Это удивительно. В эпоху расцвета Афинской морской державы Перикл (у Фукидида) произносит достаточно самодовольную речь перед афинским народом и утверждает, что «сильнее нас никого нет на свете, единственное, чего не хватает – чтобы Афины стали островом, тогда бы нам точно никто ничего не смог бы сделать, потому что морем мы владеем». Платон, совершенная противоположность Периклу, его политический оппонент, предлагает множество политических планов. Но его последняя политическая теория (в «Законах») – это выведение колонии (фактически афинской) на остров и основание города Магнезия. То есть опять это спасение Афин через превращение их в остров. Такая колониальная метафорика спасения чего-то окруженного враждебными стихиями пронизывает всю политическую европейскую мысль.
В частности, мы можем услышать какой-то отголосок этого «островного» мышления в ректорской речи Хайдеггера в тот момент, когда его мысль четко сотрудничает с властью, она находится в модусе спасения. И, помня о Хайдеггере, мы должны как раз поостеречься – ведь спасение не всегда именно то, что мы ожидаем. В своей ректорской речи он воспроизводит ту же метафору, ссылаясь на Платона, т.е. в его идеях есть греческий след. Хайдеггер говорит, что «все великое стоит в буре», под «великим» он понимает националистическое движение, которое он мыслит неким благом и неким спасением. Вокруг - буря, и политика заключается в том, чтобы мыслить спасение в терминах «островной» метафоры. И если мы встречаем такую метафору у какого-то мыслителя, то мы можем для себя отметить, что речь идет о некотором сотрудничестве мысли и политики, мысли и власти.
Я, наверное, буду заканчивать, потому что время позднее. Я рассказал сегодня осмысленный кусок про варианты спасения, которые связаны с движением, упомянул важные подробности, связанные с «чужим в себе», с физикой, которая оказывается ресурсом в этой, казалось бы, безнадежной ситуации. Рассказал о модусе приложений мысли, связанном с сотрудничеством, с политической властью и с метафорикой, связанной с этим «спасительным» рядом. Единственное, что я бы хотел сказать в качестве антистрофы ко всему вышесказанному: имеется некий негативный ряд в качестве параллели к спасительному. Мы помним, чем все кончилось у Хайдеггера, что это был провал мысли (многими так это называется). Мы знаем, чем это кончилось у Платона, который, несмотря на все благие намерения, теперь имеет пятно на биографии за сицилийскую поездку (на остров! – это тоже была «островная политика»). Метафоры-антитезы, которые фиксируют провал «островной политики», - это все всевозможные ямы. Начинаются они с Фалеса, который первым предложил островной план спасения мира – ионическую конфедерацию с центром на острове Хиос. Про него же известен анекдот о том, что он упал в яму, т.к. слишком засмотрелся на небо. Образ ямы, куда проваливаются мысли, тоже будет маркировать для нас провал такого способа мышления. Метафора всевозможных ям и капканов будет сопровождать нас в дальнейшем.
Когда мы снова вспомнили про то, что спасение нам не гарантировано, вполне возможно, нас ожидает какая-то яма, - следует в очередной раз поостеречься и, например, воскликнуть вместе с одним из персонажей «Государства» Платона: «Аполлон, как высоко мы забрались!». То есть, пожалуй, мы говорим уже о чем-то слишком гиперболизированном. Персонаж восклицает это после того, как Сократ пытается ему объяснить нечто про идею блага. Это кульминация диалога, и его собеседник фиксирует, что это уже чересчур, это уже гипербола. Да, наверное, это так, но, к сожалению или даже к чему-то еще, мы, так или иначе, в рамках нашего семинара на это обречены. И я попытаюсь сделать все, что в моих силах, чтобы нам от этой темы не отступиться.
Я бы хотел объяснить это еще и тем, что в русской философии последних годов эта тема мира каким-то образом возникала, в частности, у Бибихина был курс, посвященный миру. Естественно, я не могу никаким образом связывать ваше сегодняшнее присутствие с этим человеком. А «присутствие», как я напомню, - термин, которым Бибихин перевел хайдеггеровское Dasein. Но свое выступление мне хотелось бы связать с этим именем, тем более, что завтра исполняется пять лет со дня его смерти. Я чувствую некий моральный долг в том, чтобы так или иначе поддержать эту тему, спасти ее от исчезновения. Не уверен, что у меня хорошо это получится. Несмотря на то, что Бибихин нам ее подарил в 90-е годы, - гораздо раньше, в конце XIX века у нас ее отнял Ницше, который в той же самой работе «О пользе и вреде истории» воскликнул: «Мир, мир, мир! Что вы возитесь с этим миром? Нужно обращать внимание на человека! Человек, человек, человек! Вот это должен быть наш девиз!». Таким образом, с одной стороны, нам эта тема подарена, мы на нее обречены. С другой стороны, тот же самый Ницше у нас давно ее отнял.
И в следующий раз я уже попробую говорить в другом модусе – не в модусе сотрудничества мысли и политики, модусе спасения, а в модусе того, как бы поберечься от этого спасения, которое нам предлагает мысль. Почему не стоит высоко заноситься? Потому что нас ожидают провалы. И какие способы действия есть у самой мысли, чтобы спасти себя от спасения, которое навязывает ей политическая власть?
Если есть вопросы…
Вопрос : Вопросы более мелкие, наверное. Вот все-таки, учитывая то, что они боялись воды, при этом Вы сказали, что… Во-первых, я слышал, что Фалес считал, что человек вышел из воды, и у меня как-то не укладывается, каким образом они так дико боялись воду и при этом считали, что человек сам является порождением воды?
Ответ .: Здесь, с одной стороны, поэтическое преувеличение, т.е. я цитировал поэтов, которые говорили о боязни воды. А поэты – представители сухопутной точки зрения на все это. Скажем, Софокл – это представитель демократического полиса и, естественно, он с точки зрения полисной жизни судит о тех людях, которые пускаются в такие опасные странствия. То есть, с одной стороны, – да, конечно, боялись, с другой стороны, был у них некий ресурс, который непонятно с чем связан. Конечно, можно прибегать к объяснениям на уровне Геродота. Оракул сказал Батту, который пришел исправить дефект речи, плыть и завоевывать новые земли. Но какой-то ресурс у них был, который позволял, несмотря на то, что они очень боялись, все-таки этим заниматься. Это далеко не у каждого… Не знаю, можно ли здесь говорить о народе, потому что народ – это категория, нам известная по историзму, которая говорит о некоем духе народа и т.д. Но почему-то у людей той эпохи в данном локусе, который мы рассматриваем, это было все-таки. Может быть, вынуждены они были к этому, но тем не менее, несмотря на свой страх, они этим занимались. Я не знаю, как это объяснить, такая вот ситуация.
Вы знаете, возможно, не нужно никаких глупых или наоборот слишком умных объяснений, достаточно оставаться на каком-то поверхностном объяснительном уровне. Хотя эта ситуация точки зрения Делёза и Гваттари описывается по-другому, источник остается тот же самый – колониальное движение как движение философской мысли. Почему это можно распространить, обобщить? Почему это не только речь о Древней Греции? Это речь о human condition, о человеческой ситуации. Можно говорить что угодно, но почему нас что-то вынуждает спасать мир, как бы мы ни принимали мир в той или иной ситуации? Приходится. Да, это страшно, не хочется этим заниматься, но что делать? В какой-то момент это происходит.
В. : Хотелось бы уточнить. Вы говорили про метафору ямы. Это метафора неуспешности?
О. : Да.
В. : Если мы остаемся в контексте Бибихина, то у него, по-моему, в «Языке философии» есть упоминание о том, что когда Фалес падает в яму, как раз начинается философия. То есть человек, который способен заглядеться на звезды и забыть пространство, и как раз и есть философ. Как это объяснить?
О. : Знаете, я, конечно, многим обязан Владимиру Вениаминовичу. Но я неспособен оставаться в контексте Бибихина полностью.
В. : Вы говорите, что продолжаете традицию спасения мира Бибихина!
О. : Я продолжаю тему. Я чувствую, что есть некая миссия, иногда совершенно непонятная и незаслуженная, и я совершенно не обещаю ничего достичь, но, тем не менее, как-то поддержать это хотелось бы.
Знаете, история с Фалесом описывается у Платона, и там же говорится о том, что есть жизнь теоретическая, а есть жизнь практическая, и философ, скорее, занимается теоретической жизнью. И это говорит Платон, которого, с одной стороны, все представляют таким кабинетным ученым, а с другой стороны, он был жутко политически ангажированным человеком, то есть он никак не был кабинетным ученым. Он был реальным политиком. Почему Платон это говорит? Мне кажется, это заслуживает отдельного разговора, который имеет отношение к тому, о чем я собираюсь говорить в следующий раз. Это мысль, которая защищает себя от мира, который ей враждебен. Это то, что Платону или в меньшей степени Аристотелю, который умело от всего этого отгородился, ставится в вину современными исследователями, которые в событиях того времени ищут объяснения тому, что произошло в ХХ веке. Например, об этом говорит известный исследователь Таминьо, который написал ряд сочинений о Хайдеггере, о Ханне Арендт, о Платоне и о том, как важно различать практическую и теоретическую жизнь в философии.
Платон, мне кажется, использовал это разделения вовсе не просто так, как это пытаются представить современные исследователи, которые говорят: «вот был кабинетный ученый, что-то такое изобрел, и произошли катастрофы». Ничего подобного, с его точки зрения это была защитная реакция. Он выстраивал теоретическую жизнь, которой не было на самом деле, он ее создавал как защиту для своей мысли.
Это немного двусмысленный сюжет, который нельзя интерпретировать однозначно, как утверждение Платона о том, что Фалес был теоретическим исследователем, и нужно быть такими как он, то есть нужно не иметь никакого отношения к практике. Мне кажется, что это не совсем то, что хотел сказать Платон. Но об этом я постараюсь подробнее рассказать в следующий раз. То есть это защитная реакция мысли – представить себя оторванной, вне этого мира, чтобы не трогали.
В. : Любопытно было бы сравнить колонизационное движение греков с аналогичными, но совершенно разными движениями римлян.
О. : С римлянами, боюсь, буду не в силах. С римлянами точно нет, но вот если с итальянцами эпохи Макиавелли, потому что «Государь» - это совершенно колониальное произведение по духу. Макиавелли пишет: «Италия – это материал, который умелый государь использует для основания нового государства. Несмотря на то, что он пишет о разных видах государства, «Государь» - это рассказ о новом государстве, это колониальная практика. Да, конечно, это связано одно с другим.
В. : Потому что как раз Возрождение, наверное, больше вдохновлялось древними римлянами, а движение римлян в ваших схемах выглядит совершенно другим. Они как танки, которые прут куда-то на конец света без всякой мысли.
О. : Ну римляне, кстати, замечательны тем, что они хорошо осознавали колониальный ресурс. Это же известная стихотворная строчка, которую я сейчас не воспроизведу про то, что Греция, будучи побежденной римлянами, завоевала Рим. То есть вот этот греческий ресурс, причем не просто золото, а именно философию как ресурс, римляне совершенно осознанно использовали как то золото, которое они вывозили из Греции.
В. : Да, но кажется, что само их движение не породило в них такого же движения мысли, как породило у греков.
О. : Знаете, у меня сложные отношения с Римом. Философами считаются греки, возможно, даже незаслуженно.
В. : Понятно, что римляне – они не философы, но у них присутствует то же движение, тоже выход куда-то. (У голландцев, например). Это ставит вопрос: почему у одних что-то возникает на основе этого движения?
О. : Совершенно верно. Но я хотел подчеркнуть, не знаю, насколько мне это удалось: нет никакой причинно-следственной связи между одним и другим. Естественно, в Греции философия родилась случайным образом. Невозможно сказать, что нужно было проплыть столько-то миль по Средиземному морю, основать столько-то колоний, и в результате этой напряженной работы на какой-то ступеньке возникала философия. Нет, мне кажется, философию мы не должны мыслить как некоторую определенную профессию, которой она потом стала. Это просто один из вариантов деятельности, который возникал. Фалес – он на самом деле никто. Мы с нашей современной точки зрения делаем то же самое, что делали греки той эпохи: мы пытаемся вручить ему звание мудреца.
Но ведь известен анекдот, интересный в колониальном контексте, про то, как рыбаки выловили случайно золотой треножник, не знали, кому его отдать и решили отдать мудрецу. «Он почетный человек, давайте отдадим мудрецу!» Ничего не получилось, и мы примерно в той же самой ситуации, что и рыбаки – мы пытаемся приписать этим людям некую профессию «мудрец». А они от нее отказались еще 2 тысячи лет назад. Этот треножник путешествовал, а потом он, что характерно, вернулся в Дельфы, в качестве некоторого колониального золота он вернулся к своему источнику. Процесс колонизации, таким образом, замкнулся в этой истории.
Мне кажется, что здесь некоторое недопонимание возникает из-за того, что когда мы мыслим философию, мы мыслим определенный вид деятельности. Моя сегодняшняя речь, в частности, сводилась к тому, что это один из многих видов деятельности, который на самом деле неуловим в силу того, что он возникает у людей, которые уже не тождественны сами себе. Они постоянно встречаются с чужим, они пытаются это как-то освоить, и это развивает их способности. Ну и в частности, они говорят нечто такое, что потом считается относящимся к философии. Но каким образом философия потом стала отдельной дисциплиной? Дисциплина – это то, у чего есть основания, это то, у чего есть свои метрополии, это тоже отдельная колониальная практика. На самом деле я вижу дисциплинаризацию философии, превращение в профессию как одну из разновидностей колониальной практики, которая потом случится.
Если мы остаемся на этой территории, где философия – это отдельный вид деятельности, определенная профессия, где действует своя политика, свои законы; то, оставаясь здесь, мы должны говорить о философии вот таким вот образом - говорить, что философией занимается профессор философии. Или философией занимаются люди, которые в книжном каталоге относятся к разделу «Философия». Но это результат определенной интеллектуальной колонизации, который был совершен до нас. Вопрос – насколько нам уютно на этой земле, насколько она горит у нас под ногами? Наш интеллектуальный мир спасен в такой картине или нет? Или нам нужно отправляться в другое место? Нам ничто не мешает. Философия не возникает как дисциплина, греки от этого отказались и, собственно говоря, это предмет моего следующего выступления – показать, что философия – это не профессия. Пифагор однозначно изобретает ее не как профессию.
Алексей Глухов