В 2016 г., во время очередного всплеска дискуссий вокруг «безусловного основного (или базового) дохода» (далее БОД), на вокзале в Цюрихе был проведен эксперимент— купюры по 10 франков раздавались всем желающим. Ответом на инициативу стало живейшее недовольство. В том же годы швейцарцы отказались от введения БОД. Многие комментаторы посчитали, что причина столь негативной реакции в давно укоренившемся представлении о том, что всякий труд должен быть оплачен, и, наоборот, оплачиваться должен только труд. То есть препятствием для БОД может стать некая этика добропорядочности, а может даже и дух протестантизма, и нужно его как-то преодолеть, понять, что в этом нет ничего зазорного — брать, раз дают.
Проблема может, однако, оказаться сложнее. БОД, концепция которого разрабатывается ныне множеством политических и теоретических школ, интересен самим этим привкусом скандальности, который не удается скрыть ни левым теоретикам, ни правым. Это-то и странно, учитывая, что ничего принципиально нового в БОД нет. Достаточно сказать, что «негативный налог на доход» предлагал еще Милтон Фридман, более того, во многих регионах уже действуют те или иные варианты БОД (например, на Аляске), а пилотные проекты показывают вполне положительные результаты. Что же, собственно, коробит в БОД обывателя, почему даровые деньги могут вызывать у нас неприятие, даже если раньше мы не были замечены в трудовой этике и не считаем, что деньги можно получать только за труд и никак иначе?
Прояснить это помогает нежелание принимать подарки, если нет возможности отдариться. В 1970-х годах Жан Бодрийяр, опиравшийся на тогдашнюю антропологию, разработал (в частности, в «Символическом обмене и смерти») масштабную генеалогию и одновременно критику современной политэкономии, попытавшись выйти за пределы марксизма. Как известно, главная претензия марксизма к наемному труду заключалась в неэквивалентности труда и заработной платы. Но Бодрийяр полагает, что это просто рационализированная, рыночно-договорная трактовка той фундаментальной несправедливости, каковая заключается в самом труде как «медленной смерти». Никто на самом деле не готов расстаться с собственной жизнью, чтобы работать от зари до зари, всю жизнь, нон-стоп, а потому, строго говоря, чтобы работать, надо умереть. Хороший рабочий в этом смысле — уже зомби, как в недавнем фильме Б. Бонелло «Малышка зомби». Рабочий работает только потому, что он уже умер в качестве того, кто вправе распоряжаться своей жизнью как чем-то ему принадлежащим, по капризу и по собственному хотению, ставя, к примеру, жизнь на кон. Проиграться и поставить жизнь на кон нельзя хотя бы потому, что в понедельник надо выйти на работу. Соответственно, генеалогия рабочего возводится Бодрияйром к фигуре раба, то есть человека, которого должны были убить, но пощадили и сохранили, когда, например, взяли в плен, а потому его жизнь ему уже не принадлежит. Она ему была буквально подарена, и впоследствии раб и рабочий может эту жизнь отдаривать, возвращать долг работой, но до конца отдариться не сможет. Работодатель выступает в качестве активного полюса этого отношения, в котором он накапливает свою привилегию, фиктивно расплачиваясь за нее заработной платой — в этой логике последняя выступает не компенсацией в договорном отношении, а уловкой власти, которая прикрывает свое абсолютное преимущество дарителя небольшим пособием, подачкой, позволяющей бывшему рабу и нынешнему работнику наслаждаться потреблением, поддерживая при этом экономическую систему.
Несмотря на то, что такая схема может на первый взгляд показаться фантастичной и спекулятивной, она опирается на определенные антропологические данные. Действительно, в обществах, где дары выступают основным способом социальной связи, где общества вне даров, по большому счету, не существует (поскольку нет никаких инстанций, каковые бы связывали это общество во что-то устойчивое), даритель неизменно получает привилегию, повышает свой статус, и задача всегда именно в том, чтобы отдариться. Накопление неотдаренного долга ведет к появлению, например, бигменов, выгодополучателей циркуляции даров. Бодрийяр предполагает, что смерть — предел такого обмена дарами, ведь если можно принести себя в жертву, то есть откупиться смертью, значит всегда можно отдариться, каким бы огромным ни был дар, тебе сделанный. И хотя в известных современной антропологии примитивных обществах такого применения смерти не наблюдается, в этой мысли есть определенная логика, подтверждаемая, в частности, запретом использовать смерть для восстановления достоинства, например, запретом дуэлей.
Подобная боязнь даров или, скорее, боязнь навеки остаться в положении одаренного может играть роль своего рода «лимбической системы» общественного устройства, скрытой за рациональными концепциями договора, эквивалентности и справедливости. И тогда вопрос БОД — уже не в том, откуда на него взять деньги (это-то как раз решается самыми разными способами), и не в том, как сделать так, чтобы люди не обленились и не бросили работать (оборотной стороной подобной праздности будет деградация), а в том, что делать с этими антропологическими основаниями (или, в иной трактовке, атавизмами), то есть как окончательно расстаться с символической экономикой даров. И для ответа на этот вопрос стоит обратить внимание на само место БОД в либерализме как политической и экономической конструкции.
Может показаться, что БОД —исключение из либерального порядка или некоторая уступка государству всеобщего благосостояния (что совершенно необязательно, поскольку существуют и либертарианские проекты БОД). Но либерализм можно изучать не доктринально, а в рамках исторического и генеалогического подхода, образцовым примером которого стали курсы Мишеля Фуко о «биополитике». В этой перспективе либерализм, формировавшийся в XVIII-XIX веках не только и не столько в качестве идеологии, сколько в качестве формы правления, исходно опирался на управление жизнью, а не на право власти распоряжаться смертью, то есть казнить. Например, типичными актами либеральной политики было урегулирование вопросов общественной санитарии в XIX веке, тогда как в XX веке фокусом неолиберальной политики стали вопросы человеческого капитала. С этой точки зрения, значительная часть нашей бытовой культуры — фитнесс, самообразование, диеты, искания в русле New Age, mindfulness — все это производные неолиберальной биополитики, сделавшей ставку на укрепление и преумножение человеческого капитала: работник должен не только жить, чтобы работать, он должен еще самосовершенствоваться, следить за собой, получать удовольствие от себя и работы. В этом смысле БОД оказывается лишь обналичиванием всей этой сложной истории либерализма и неолиберализма, срыванием масок: вместо многообразных практик публичной и личной озабоченности жизнью может остаться один лишь БОД, то есть произойти «монетизация» этой либеральной генеалогии, что, однако, не отменит базового принципа управления жизнью, озабоченности ею как капиталом, ведь в большинстве случаев БОД оправдывается именно возможностью саморазвития и повышения производительности. БОД — новая экзистенциальная благопристойность, то есть такое развитие санитарной политики XIXвека, в котором санитария распространяется на все социальные отношения. Иными словами, это базовая инвестиция в человеческий капитал, но платить за нее все равно придется. Либертарианцы могут мечтать о том, как государство наконец-то распрощается само с собой, откупившись от граждан безусловным доходом, но недовольство вызывает не сама власть как таковая, а ее позиция безусловного дарителя, которая никуда не денется.
В таком случае БОД — не новый социализм и не заря коммунизма, как думают некоторые леворадикальные философы, не столько прощание с либерализмом, как он существовал реально, а не в теориях Джона Ролза, сколько бесстыдный или реальный либерализм, либерализм in nuce, как он есть и всегда был, и именно он вызывает отторжение, воскрешая архаическую боязнь такой жизни, в которой не останется никакой смерти, никакого права на смерть, то есть на произвол и каприз в распоряжении жизнью. Универсальность базового дохода означает, по сути, то, что тебе платят просто за жизнь, но именно это означает, что она сама становится работой, а значит и увиливать от нее нельзя. Заплатили — живи. Проблема, разумеется, не в том, что нельзя будет умереть по своей воле, а в том, что сама жизнь помечается в качестве дара, то есть одновременно инвестиции и обязанности, за которой стоит все общество в целом. Это, в свою очередь, ставит под вопрос не сам либерализм, а одну из составляющих его идеологии. Последнюю можно обнаружить уже в античных фигурах самостоятельности, автохтонности, например, в «autourgos», независимом землепашце у Еврипида, на которого указывал тот же Фуко. «Autourgos» — тот, кто занимается своими делами на собственные средства, кто сам по себе. Он близкий родственник современного «хозяйствующего субъекта» или «настоящего хозяина», то есть соль земли, образцовый гражданин, пашущий землю и производящий товары. Политикой он занимается только тогда, когда это и правда нужно и важно. Он немногословен, но мудр, не тратит время зря, отличается сметкой и храбростью. Этот самостоятельный землепашец и предприниматель — политический герой от древних греков до Перестройки, и он-то точно пострадает от БОД, потому что такая независимая позиция станет недоступной, по крайней формально, ведь в проектах БОД отказ от него обычно не предусматривается, и даже если БОД будет составлять ничтожную долю доходов конкретного индивида (тут же изымаемую налогом), сама видимость автономии, самостоятельности, самодеятельности и самоуправства постепенно рассеется.
Сама «безотказность» БОД указывает на то, что речь не об экономическом обмене как таковом: если бы задача состояла в том, чтобы просто предоставить компенсации неимущим, которые позволили бы поднять уровень их жизни до приемлемого порога, большинство населения могло бы и отказаться от БОД, сочтя его ненужным обременением. По крайней мере, каждый мог бы сам решать, насколько достойно он живет (соответственно, образ жизни нищего может быть его собственным выбором). Универсальность БОД, декларативно оправдываемая тем, что она позволяет избежать «стигмы» и многочисленных искажений, связанных с обычными условными системами социальными обеспечения (льготами, вычетами, талонами на питание и т.п.), говорит о том, что это вопрос не обмена, а необменных условий любого обмена: при его введении невозможно вступить в обмен, претендуя на идиосинкразийное определение собственного благосостояния, уровня и стиля жизни: порог вступления в обмен уже задан как дар, даже если в частном порядке вы от него откажетесь. БОД способен выполнять функцию нулевой меты самой социальности, структурной mana, которая, с одной стороны, маркирует факт принадлежности к определенному обменному порядку или даже обществу, с другой стороны — стирает саму себя в качестве чего-то само собой разумеющегося, поскольку возможность отсутствия такой меты (или БОД) систематически устраняется. То есть принципиальным моментом является то, что за каждым экономическим решением (калькуляцией) должно стоять некалькулируемое условие, которое дается и стирается в качестве позитивного условия, будучи уже исключенным своей самоочевидностью, что, однако, не мешает неявно апеллировать к нему как предельному основанию. Т.о. БОД — это прежде всего попытка переписать базовые координаты либерального воображаемого, которые, естественно, не совпадают с доктринальным либерализмом.
Возможно, либерализм и правда всегда был «биополитикой», то есть управлением жизнью как процессом, жизнью, для которой смерть — лишь несчастный случай, исключение или сенсация, но идеологически он неизменно опирался на эту древнюю фигуру «аутоурга», рачительного хозяина и ответственного гражданина. Последний — и в либерализме, и, скажем, в республиканизме, — всегда связывался с иллюзией независимости, собственного надела, наличия договорной позиции еще до всякого общественного договора. БОД подрывает эту иллюзию, указывая на такой уровень социальной интеграции и одаривания, при котором сохранить ее будет крайне сложно. И именно это вызывает недоверие случайных прохожих к людям, раздающим деньги — они боятся не того, что их облапошат, а того, что их лишат иллюзий, ведь если какие-то деньги получены безвозмездно, в дар, возможно, они ничем не отличаются от любых других, а раз так, что это за деньги? В этом смысле близкий аналог БОД — советская практика преследования тунеядства. За внешней противоположностью (в одном случае — дар, позволяющий не работать, в другом — принуждение к труду) скрывается одно и то же требование, не допускающая уклонения от системы таких даров, за которые нельзя отдариться. Труд сам по себе был не столько обязанностью, сколько главным даром советского общества, и отказываться от него было немыслимо. И БОД, и запрет на тунеядство — способы еще больше «закредитовать» общество дарами, чтобы оно точно никуда не делось. И хотя БОД на словах обещает независимость для каждого, на более формальном, но оттого не менее действенном уровне, такая независимость им подрывается.
(Первоначальная версия текста опубликована в разделе “Философия” сетевого издания Republic.ru; Иллюстрация: Жан-Батист Дебре, “Невольничий корабль”, XIX в., источник: BNF.)
Дмитрий Кралечкин