(Комментарий к 6-му заседанию МФК).
Исследования «парресии» у Фуко позволяли сделать вывод о том, что он намеренно разводил позиции условного парресиаста и правителя/принца, поскольку только первая удачно укладывалась в субверсивную/критическую игру, которая отвечала генеральной линии его работы в целом. Однако многие моменты позволяют оспорить это общепринятое суждение, указывая на более проблематичные отношения между правителем и парресией, которые вырисовываются на фоне того режима истины и знаний, вариаций которого и была парресия. Последняя, разумеется, не является «свободной» речью в том смысле, что она свободна в самом своем факте (говорить – не говорить) – скорее уж наоборот, это речь по своей логике императивная. Императив парресии, однако, существенно отличается от современных вариантов «невозможности молчать», что требовало бы отдельного обсуждения. Интереснее то, что дистанция между сувереном и парресией прямо указывает на основной источник «спроса» на парресию — начинающих политиков у Платона или реальных политиков для парресиастов-консультантов. Дистанция эта может характеризоваться в качестве как непреодолимой (основная линия интерпретации Фуко), так и, напротив, контингентной. Второй случай интересен тем, что он демонстрирует такое «согласование» и совпадение, которое было характерно для парресии как «жанра», поскольку она является утверждением такой истины, которая всегда предпослана утверждению (то есть это не просто перформатив), но именно такое предшествование накладывает запрет на проблематизацию дистанции между дискурсивными позициями внутри высказывания (в парресии невозможно усомниться). Если считать, что парресия является, в спекулятивной реконструкции, секуляризацией практики оракулов, ей удается то, что недостижимо для последних, а именно устранение блуждания самой истины, которая только еще должна исполниться в неожиданной фигурации абсурдного предсказания («и принял он смерть от коня своего…»). Светский и одновременно суверенный характер парресии указывает на то, что в какой-то момент грекам удалось починить сломанный телефон оракулов, что привело к размножению ходячих инстанций светской истины, которая, хотя и ставит носителя в ситуацию специфического риска, одновременно обещает ему инструментальный характер «записи», «сообщения», которое реализовано за счет идеального коммуникационного аппарата. Т.о., несмотря на опасность каждого конкретного парресиастического высказывания, сама его возможность определяется идеальной коммуникацией, в которой инстанции высказываемого/высказанного/истины совпадают и в принципе не могут быть разделены.
Соответственно, видимое отстранение правителя от парресии и парресиаста является следствием определенных сложностей с доставкой парресиастического сообщения, но не сложностей внутри самой парресиастической коммуникации. То есть правитель выступает просто в качестве места, в которое сложно провести парресиастический оптический кабель, но никаких принципиальных запретов на это нет. Более того, сама фигура «правителя», как она известна с классических источников и до наших дней, уже предполагает определенную секуляризацию и совпадение (или уплощение) инстанций высказываний, в результате которых позиция правителя становится такой ставкой на совмещение этих инстанций, которая всякий раз систематически себя скрывает, считая, что это совмещение уже выполнено. Правитель — и есть тот, для кого довольно опасно ставить вопрос об основаниях собственной речи, и, более того, такой вопрос оказывается невозможным — чему, собственно, и способствует практика политического консалтинга, которую организуют парресиасты-стоики. Вопрос истины перестает быть вопросом структурного несовпадения, он становится вопросом простой осведомленности. В результате никакой принципиальной разницы между позициями парресиаста и правителя нет, что и заявляется стоическим образцом императора-философа.
Разумеется, сейчас эта конструкция невозможна, и далеко не только из-за влияния новоевропейской философии сознания (и методологического сомнения), как, возможно, считал в некоторых случаях сам Фуко. Важнее то, что изменился сам режим распределения позиций общего/единичное, который управлял парресией, в которой единичное высказывание претендовало на всеобщность именно потому, что оно уже обеспечено прямым доступом к истине, которая сама не затрагивается игрой общего/частного. Конкуренция парресиастов невозможна в самом режиме паррессии — она возможна только в плане конкуренции за клиентов. Иными словами, парресиаст мог существовать в мире «слухов», где, например, могло сообщаться о том, что такой-то представляет собой особенно надежную точку раздачи истины, но не может существовать в мире общественного мнения, принципиально строящегося на зазоре, который в самом субъекте отделяет его от того, что он может полагать в качестве истинного. В этом смысле можно терминологически развести «царя» и современного (модерного) «суверена»: первый действительно тяготеет к локусу парресиаста, то есть его речь имеет характер предельного совпадения с самой позицией, из которой она высказывается, так что нечто высказывается именно для того, чтобы преподнести то, что уже и так должно быть ясно из самого факта царя, а потому изречение парресиаста становится, в пределе, избыточным. Это не вполне очевидный вывод, к которому, однако, подводит логика паррессии: это всегда высказывание о том, что может быть припомнено и узнано на основе самой ситуации речи, то есть онтологически уже есть в качестве истины данной ситуации, соответственно, это не «дополнительная информация», а своего рода redundancy, дублирование истины истиной, что, собственно, и составляет минимальную скандальность парресиаста (такая избыточность дана даже в хрестоматийных примеров парресиастов-вестников, если принять в расчет жанровую рамку, в которой вестник не может явиться с пустыми руками, но может сообщить лишь то, чего получатель сообщения и так уже боится). Современный же суверен — существо статистическое, а потому вынужденное вычислять не точку совпадения дискурсивных инстанций, существующую в режиме онтологического дубляжа, а именно генеральную линию отклонения, дивергенции, которая проходит по каждому субъекту (в том числе и по самому суверену), неизменно задавая такое смещение, которое приходится концептуализировать не припоминанием, а различными концептами незнания (от картезианского сомнения до «завесы неведения»). Т.о. современный имаджинариум правителей и правительности всегда носит динамический характер «сноса», уклонения, сползания, длинной игры фатума или деградации — от картезианского Бога, который в определенном смысле сползает к истинам, которые сам же и установил (сам виноват), создав для себя истины постфактум, не отвечающие генеративности истины творения, до современных линий убегания, предполагающих, что истина суверенизации должна отказаться от общего как такового: правитель должен улететь на частной ракете в космос, поскольку последний — не более, чем идеализированная точка смещения вечно не совпадающего с самим собой общественного мнения (или субъекта).
(Иллюстрация: Герман Поль. "Жестокая искренность", начало XX века. Источник: BNF).
Дмитрий Кралечкин