Платоновская дихотомическая схема в «Политике» определяла политическое искусство реактивно, то есть как искусство отдаления, которое достигается различными защитами и преградами. Политика — дело заборов, стен, занавесов и одежды. Возможно, сокрытие чего-либо, контейнирование в одежде или пещере, не является первоначальным политическим жестом, то есть это всего лишь побочный продукт решения другой, более странной задачи — увеличить дистанцию, сделав ее в то же время управляемой, точечной, податливой. Политическое в этом плане начинается с лежачего полицейского: простая, прямая и вроде бы нейтральная для всех дорога, по которой можно пойти как от нас к вам, так и от вас к нам (вторжение/аншлюс), подвергается политической кодировке в тот момент, когда на ней появляется рукотворная выбоина, вал и т.п. — все то, что технически, измеримо и предсказуемо увеличивает, или наоборот укорачивает, нейтральную дистанцию, де-нейтрализуя ее в ту или иную сторону. Вопрос в том, кто поставит лежачего полицейского первым.
Т.о. не существует простого скопления, сборища или близкого в себе и для себя сообщества, которое бы уже не было в той или иной мере затронуто политической реактивной логикой: ужас любой толпы традиционно представлялся в асимптотическом исчезновении такой логики, невозможности трассировки и использования тех или иных инструментов дистанцирования и делокализации. То, что обычно описывается как ситуация объединения или слияния воль, на деле можно рассматривать как устранение возможности дистанцирования: то, что ранее было постоянно откладываемым (перед одним лежачим полицейским можно поставить другого), а потому и удерживаемым на определенном расстоянии, теперь само становится неконтролируемой стихией, выплескивается в виде пространства как чрезмерного избытка. В определенном смысле в гипотетической слившейся толпе, толпе-в-слиянии пространство наконец-то становится нейтральным, геометрическим.
Одежда, соответственно, вписывается в ту же генеалогию: существует общий ареал заградительных артефактов (включая крепостные валы — или радиолокационные установки), куда одежда включает на правах специального элемента, сегодня вроде бы малозначительного. Тем не менее, до конца он никогда не исключается, не становится всего лишь коммуникативным знаком. Одежда, предполагается, всегда «защищала» — от других людей, и от всего остального (животных, непогоды и т.п.), однако вопрос в том, можно ли отождествлять другого с непогодой. Исходя из сказанного, следует предположить, что защита от другого — и есть то, что соотносит одежду с платоновской логикой, а потому первоначально человек одевался в заграждения, заборы и в лежачих полицейских (латы и т.п.), и только впоследствии эти препоны свелись к чему-то настолько минимальному, что стали лишь обозначать сами себя, указывать на то, что законтейнированный носитель — где-то еще, в другом месте, но при этом функция управляемой делокализации никуда не делась.
Сегодня мы видим, что «маски» — как плохо определяемый, фиктивный предмет — оказалась на границе этой древней логики, в которой, с одной стороны, есть политические ограждения, с другой, редуцированные частные знаки таковых. Собственно, одежду каждый получает внаем от больших заградительных артефактов — это что-то вроде «частных», карманных, денег, которые отличаются от большого финансового капитала, отпочковываются в качестве производной. Знак образуется не столько путем соотнесения одного с другим (одной вещи, звуковой, — с миром), сколько путем миниатюризации, которая также является эфемиризацией (фиговый лист). Накопление заградительных артефактов создает тот постоянный капитал (склад заборов), из которого выделяется частный знак, одежда, производная от заграждений, указывающая лишь на саму эту логику, не более — то есть на то, что данного гражданина защищает не только его пиджак (который ни от чего не защищает), а весь арсенал заграждений, начиная с лежачих полицейских и заканчивая бункерами.
Медицинская маска — кстати, что это, если учесть всевозможные практики бриколажа (вырезание масок в магазинах из бумаги в качестве всего лишь формального знака маски)? — нарушает это строгое распределение арсенала/частных средств, поскольку оказывается на границе между одним и другим. Происходит сбой циркуляции протективного капитала как такового. Проблема в том, что в нашем обществе на долю индивида остался — в обычной, неисключительной ситуации — самый минимум из всего того, что у него вообще могло бы быть, то есть знаки, которыми он только и может оперировать, поскольку они крайне дешевы и легки в применении. Современный индивид стремился к тому, чтобы оперировать только знаками и ничем иным — прежде всего потому, что именно таким образом можно бесконечно удешевлять само его существование. Иными словами, одевались люди только для того, чтобы показать, что они прямо или косвенно «в курсе» той большой, арсенальной, политической логики, которая требует огромного, по сути бесконечного, ресурса (между одним заграждением и другим всегда должно найтись пространство для третьего).
Теперь линия знаков раскручивается обратно — каждому требуется подключиться не к символической, а к реальной защите от другого. Это производит новую линию моды, в которой кольца на руках могли бы прямо соотносится с железными перчатками. Например, на вершине моды находится скафандр, за ним следуют респираторы разных степеней защиты, медицинские маски, самодельные и т.д., вплоть до знака, фигового листа, который просто нарисован на лице. Модели «высокой моды» (от скафандра) просачиваются вниз, до простого люда, который не может их себе в полной мере позволить. Проблема в том, что само логическое производство одежды как минимальной защиты, знака защиты, руководствовалось экономией, которой невозможно поступиться — на это просто нет средств, размотка одежды в обратном направлении потребовала бы, чтобы на маску как на длинный галстук намотались обратно все рвы и валы, но это приведет лишь к тому, что за этот галстук затянет всех в арсенал.
(Иллюстрация: Теодор Жерико, Лошадь, преодолевающая барьер, 1823. Источник: BNF.)
Дмитрий Кралечкин