1
Специалисты по истории железнодорожного сообщения отмечают, что кормление пассажиров поездов дальнего следования в вокзальных ресторанах и буфетах в СССР прекратилось около 1950-х гг. Но именно эта, несуществующая уже, практика показана в фильме Эльдара Рязанова «Вокзал для двоих», вышедшего на экраны в 1983 году. Мы видим, как шумя и толпясь, пассажиры поезда спешно рассаживаются в вокзальном ресторане. Тарелки, вилки, ложки, звуки посуды, гомон разговор – всё на месте. Чего же не хватает? Еды. Один из пассажиров восклицает: «это нельзя есть!». Что тут ненастоящее? Еда или пассажиры?
Процесс питания приостановлен. Здесь, в локальной области вокзального ресторана. Вокруг продолжается еще шум тарелок и звон стаканов. Но этот пассажир больше не ест. Перед ним еда, которую нельзя есть. Пассажир требует предоставления еды, которую можно есть. Утраченный объект (съедобная еда) должен быть воссоздан, восстановлен по месту утраты. Процесс питания изолируется от перемещения в пространстве, пассажир отделяется от одного из них и следует другому. Принятие пищи – как столкновение миров – останавливает нормальное течение событий. Из еды, от еды, вне еды невозможно выбраться: насыщения не наступает.
История о том «как Платон не поел, пропустил поезд, а потом поел, и ещё, и ещё поел, пропустил утреннюю поверку в тюрьме». Так можно описать развитие событий в фильме Рязанова. Или как историю об отложенном и полученном насыщении. Платон не мог есть, а потом – он наконец ест. Не поев, он пропустил поезд. Поев, он пропускает утреннее построение в тюрьме. Кажется, насыщение ничего не меняет в сложившейся структуре систематического неисполнения обязательства. И все-таки во второй раз обязательство исполняется: изнемогая, падая в снег, Платон при помощи Веры начинает играть на баяне – и этот звук долетает до тюремного плаца. Обязательство отделяется от присутствия. То есть отождествление себя и своего обязательства не требуется.
Я – не процесс исполнения моего обязательства. Ни перед женой, спасая которую от уголовной ответственности, я беру на себя вину. Ни перед отцом, которого я перед судебным заседанием, должен навестить. Логика юридическая и логика моральная приостановлены. Означает ли это, что логика обязательств вообще перестает действовать? Бесконечно растянутая остановка на вокзале становится трибуналом для обязательств, растянутым моментом исследования того, как работают обязательства. Именно в этот разрыв налаженной процессуальности обязательственных отношений вводятся всё новые и новые фильмические силы.
2
Платон не там, где ему следует быть. Он не в Москве, готовый явиться по вызову следователя. Он не у старого отца. Он не в тюрьме. Вернемся к сцене кормления пассажиров на вокзале в начале фильма. Вокруг все активны, и нельзя сказать, что Платон не активен. Он пытается подцепить что-то вилкой, но ничего не получается. Вилка как будто тычет воздух. Его призывы не слышны. Платон не может есть еду, с которой так легко справляются остальные. Вместо железнодорожного сообщения тут как будто открывается другая линия сообщения, которая транспортирует Платона в измененное состояние. Он начинает нарушать молчаливые социальные обязательства: признавать съедобной несъедобную еду, платить за то, чего ты не ел. Но это не выводит его вовне, в совершенное чистое от обязательств пространство. Скорее он начинает видеть изнанку, скрытую от быстрого взгляда механику работы обязательств.
Он присутствует там, где его быть не должно. Поначалу Платон пытается камуфлировать своё ничем необеспеченное присутствие по другую сторону максимально правдоподобной имитацией обычной деятельности пассажира: ждать, получать справки, покупать билет. Бродит по вокзалу, кружит в обрамлении шлейфа приостановленных процессов – уголовного, транспортного, пищеварительного. Он лишается тех последних знаков, которые свидетельствуют о нём что-то определенное: паспорт, деньги. Платона нет, Платон отсутствует – и именно это открывает доступ туда, где благодаря официантке привокзального ресторана Вере он встречается с тем, как работают обязательства, отделенные от нормативной силы. Туда, где люди «договариваются». Этот порядок «договоренного» лежит вне права и морали. На одном полюсе оказывается нормативная власть обязательств, которые нельзя обсуждать и с которыми невозможно спорить. На другом – скрытая действенность договоренностей, которые тоже нельзя обсуждать и с которыми невозможно спорить.
На тупиковом Рижском вокзале в Москве съемочная группа фильма «Вокзал для двоих» обустроила провинциальный город Заступинск. В отсутствующем городе происходит отсутствующая в 1983 году процедура: кормление пассажиров в вокзальном ресторане во время остановки. Всё это условности. Не существует города, не существует пассажиров, не существует еды перед ними. И вот один из пассажиров привлекает внимание к не-существованию несуществующего (это не еда!). Мы получаем первичный доступ к дефициту – тому, как получают блага там, где их нет. Только изнутри одного несуществующего (то есть сконструированной реальности фильма) можно определить, что же всё-таки существует в другом несуществующем, то есть в реальности, где «ничего нет».
И дело заключается не в том, чтобы проследить перемещение героя по линии присутствие/отсутствие в нормативной или «договорной» реальности. Дело в том, как присутствие/отсутствие взаимно дифференцируются, прорабатываются здесь в качестве единства, где одна нереальность проясняет другую.
3
«Вокзал для двоих» легко прочитать как социальную комедию о продуктивной силе дефицита в позднесоветской реальности. Путешествие Платона Рябинина по вокзалу и окрестностям выглядит как энциклопедия советских дефицитов: еды, приготовленной с соблюдением норм нет, но она есть; удобного ночлега нет, но он есть «по знакомству»; частной торговли узбекскими дынями нет, но она процветает. Этот мир оказывается для рафинированного Платона, так сказать, негативной реальностью. Она требует ото всех эффективности в смысле согласия исходить из отсутствия как такового и на этих условиях соглашается принять всех.
Добиться чего-либо в этой реальности можно только отступив от прямых сопоставлений можно/нельзя, есть/нет и тому подобное. В этой системе чем больше тебя нет, тем больше у тебя есть. Она умеет обходиться с отсутствием, работать на чистом топливе отсутствия: жизнь становится способом обустройства отсутствия, чтобы отсутствующее могло работать.
Договорной мир дефицитов становится идиллией Платона. Именно этот мир - мир, в котором его нет и (формально) никогда не было – он вспоминает в тюрьме. В договорном мире Платон был как призрак. Призраку очень легко вспомнить всё, потому что он помнит только один эпизод. Всё остальное не то, чтобы не имеет значения. Оно имеет другое значение, по другим основаниям и в другой перспективе. Открепившись от собственного присутствия там, где «я есть» и переместившись туда, где «меня нет», призрак получает возможность погрузиться в исследование существующего несуществования.
Платон присутствует в зазоре между различными отсутствиями: его нет там, где он вроде бы должен быть (в тюрьме, на встрече с отцом, в московской квартире во время идущего следствия). Присутствие и отсутствие соседствуют друг с другом, и в этом смысле они взаимно пара-нормальны. Одно нельзя добавить к другому, одно нельзя вычесть из другого. Их отношение не поддается нумерическому учёту. Несостоятельность попыток рассчитать параметры соотношения отсутствия и присутствия показывается в сцене кормления: отказываясь есть, Платон требует доступа к диетической пище, то есть к еде, в которую добавлено именно отсутствие каких-то вредных или потенциально опасных компонентов и которая поэтому была бы более «настоящей», съедобной. Конечно, нормальной еды для призраков не существует. Насытить этот голод напрямую невозможно. Призрак уходит на круговую ветку.
4
Комедия Платона в том, что он не сразу может опознать реальность вокзала как своё отсутствие. Лишь когда кентавр Андрюша (железнодорожная форма наверху, джинсы – внизу) лишает Платона паспорта, может начаться действие. Знаки гражданского присутствия стёрты, имя утрачено: к чему ведёт это освобождение? Фильм начинается и заканчивается тюрьмой. Платон путешествует в памяти из тюрьмы и в тюрьму, как единственно доступное место - возвращается. Получение и расширение доступа к договорным благам оказывается тупиком, несостоятельной целью, dead end.
Пассивность призрака является своего рода приманкой. Способом, посредством которого кристаллизируется аналитическая решётка фильма. Зонд, при помощи которого тестируются новые и новые регистры дефицита. Призрак соблазняет зонд эмуляцией своей беззащитности: ему, потерявшему все, ничего не доступно. Ставка на привлекательность чистой пассивности срабатывает достаточно быстро. Демонстративный отказ есть вокзальную пищу (зачем она призраку) вызывает раздражение, привлекает внимание, которое быстро переходит от гнева к заботе и влечению. В договорном мире нет целей, но есть отношения.
Ключевым из этих отношений является способность выделять и осваивать ситуации отсутствия – чувствительность к пара-норме. Действие как бы циркулирует, слоняется, делает петли в окрестностях одной точки, ожидая эффективного сопряжения присутствия и отсутствия. Рядом с призраком должно быть нечто, полностью отличающееся от призрака по способу своего существования и при этом способное с призраком коммуницировать, его «видеть» и различать. Официантка Вера является одним таким посредником. Камера, снимающая фильм – другим.
Камера часто находится не очень близко и не очень далеко. Изображение во многих эпизодах строится на средних планах: что-то видно достаточно хорошо, но не во всех мельчайших подробностях. Именно эта бесконечная привязанность призраков к одному и тому же, их неубывающая энергия возвращения обеспечивает энергией визуальный ряд фильма. Камера кружит и возвращается, она движется, а герои продолжают оставаться без движения. Камера поддерживает разворачивание спектральной процессии, она регистрирует процесс того, как Платон становится дополнением к самому себе, инфильтруясь в мир дефицита.
5
Спутница призрака, официантка Вера испытывает смущение. Она различает что-то, но что именно – непонятно. Она пытается прочитать ситуацию в рамках социологической критики: «кто вы», «кто я», социальное неравенство. Но эта попытка расположить «другой мир» по эту сторону, в зоне присутствия, не срабатывает. Для того, что происходит не хватает средств социальной диагностики. Напряжение можно различить, но нельзя выговорить однозначно, в одной логике. Этот паранормальный союз не поддается критике. То, что Платон и Вера представляют собой сущности различного порядка, для них самих – открыто. Но это обуславливает и различие их возможностей по прочтению различия. Платон существует в нескольких слоях (отсутствующей) реальности, а Вера – только в линейной, одномерной реальности присутствия.
Платон торжествует. Раскрыв и усвоив себе истину продуктивной силы отсутствия Платон переживает эйфорию. Его возможности расширяются: то он слащаво воркующая со своим спутником женщина, которую угощают еще «кусочком»; то он торговец дынями «половина – сахар, половина – мёд» из солнечного Узбекистана; то он почётный гость вокзальной гостиницы для иностранных гостей; то ресторанный лабух, исполняющий песни на заказ. Ему открыты все возможности по мере последовательного усложнения структуры отсутствия.
6
Уедет Платон с вокзала или нет, это ничего не меняет. Мы с самого начала знаем развязку: Платон в тюрьме. Но ему и не нужно её покидать, его жизнь «переменилась», он освоился в пара-нормальной реальности. Комедия – не следствие случайного мезальянса столичного интеллигента-пианиста и официантки привокзального ресторана среднерусского города и не этот мезальянс является ее основным содержанием. Комедия возникает постольку, поскольку один элемент – Платон – вечно возвращается, не движется и не живёт, при этом разнообразно работая над расширением зоны отсутствия. Остальные же элементы находятся в движении и жизни, но – слишком односторонней. Действующие вокруг Платона персонажи демонстрируют различные формы капитуляции: уклонение (заместитель начальника станции в исполнении режиссёра фильма); наблюдение (официантки вокзального ресторана, коллеги Веры); бой (проводник-кентавр Андрей); делегирование (пианист вокзального ресторана Шурик).
У призрака не свидетелей, как и нет и документальных свидетельств его существования. Действующие лица фильма становятся для Платона инструментами апробирования расширившегося репертуара (отсутствующих) возможностей. Он торгует, играет на фортепиано, исполняет поручение начальника колонии. Наконец, Платон и только он вспоминает. Знание Платона о себе накрепко связано с воспоминанием; он знает ровно столько, сколько может вспомнить. Чего Платон не помнит, того он и не знает. Так, например, он не помнит своей жены – и её не знает. Он, по всей видимости, не помнит условий советского дефицита продуктов и поэтому не знает, как «на самом деле» готовятся блюда в вокзальных ресторанах. Знания Платона ограничиваются тем, что он помнит. Его отсутствие и его память питают друг друга.
Ничего «не умея» и ничего «не зная» об устройстве одного, того или иного, мира, призрак оказывается удивительно эффективен в сопряжении разных миров. Жизнь меняется – потому что перестают быть ценными обязательств перед жизнью. «Менять» жизнь – значит (вс)помнить, что кроме этой жизни, есть ещё и другая. Кроме Платона, все остальные действующие лица закрепощены в одной «жизни», их знание о мире основано на отсутствии памяти, на растворении в настоящем.
7
«Перемена жизни» располагается в интервале между вариативным наслаждением (от) амнезии и постоянно направленным усилием работы памяти. И то, и другое имеет поводы и следствия, но не имеет результатов. Одни произвольно забывают(ся), другие вынужденно помнят. Между двумя этими зонами не происходит обмена или взаимопроникновения, они только сопровождают друга, находятся поблизости одна от другой, соседствуют. Каждая является относительно другой пара-нормой. Они не обуславливают друг друга, а только возмущают.
Надежное сцепление – результат форсированного взаимодействия однородных субстанций. Так, гвоздь прибивает доску к каркасу, чтобы я мог видеть «новую» поверхность, основанную на «старых» допущениях. Я делаю так, когда что-то сломано или строится – я не хочу «менять» устройство мира в целом, только что-то поправить. Как быть, когда непоправимое случилось? Тогда приходится выйти из перспективы «ремонта»: ремонтировать, поправлять возможно там, где одно связано с другим, и они друг друга держатся. Не приколачивать, а вывернуть – посмотреть на изнанку.
Будущее обычно основывается на том, что прежде сделано небывшим. Это называют выбором: совершением будущего до того, как оно наступило. А что если заглянуть в будущее как таковое, в котором ничего не выбрано, в котором выбора вообще нет? И которое не отсылает к возможности выбора, когда-либо в прошлом? Будущее, основанное на том, что я прежде сделал не-бывшим, не дает отсутствию поучаствовать в истории. При том, что история отсутствия – не моя история. Я не могу разрешать или запрещать доступ к тому, чем не владею. Но могу воспользоваться этим.
Платон куда-то отправляется. Куда-то идет, куда-то едет. Для чего? Запустить новый цикл переработки воспоминаний. Платон в качестве героя очень экономичен: он полностью потребляется сюжетом и не оставляет никаких следов. У призрака нет (своего) времени и нет (своего) места. Не существует и еды для призраков. Но сами призраки обладают полезной способностью утилизации присутствия, ресайклинга существующего в несуществующее. Место призрака – паранормальная деятельность, которая «выделяется», проходит и не почти оставляет следов. И тем более – обязательств.
Петр Сафронов