9 октября 2019 года, Клуб Русского института
Дискуссия Московского философского кружка «Ботинок Греты Тунберг: глобальный популизм и новые универсалии»
Участвуют: Алексей Бойко (РАНХиГС), Константин Гаазе (Шанинка), Вячеслав Данилов (философский факультет МГУ, «Логос»), Ирина Дуденкова (РАНХиГС, Шанинка), Дмитрий Кралечкин (журнал «Логос»), Петр Сафронов (независимый исследователь)
Последовательность реплик изменена. Дискуссия анонимизирована и для удобства сгруппирована вокруг магистральных сюжетов: пустое означающее в риторике Тунберг и «старый» эко-популизм, популизм вида и теория антагонизма, эйджизм Тунберг как эсхатологический проект, новые политические субъекты, пост-популизм.
Постановка проблемы
Чтобы деконструировать риторику эко-активистки подростка Греты Тунберг, воспользуемся стенограммами двух ее выступлений: в британском парламенте в апреле (https://www.theguardian.com/environment/2019/apr/23/greta-thunberg-full-speech-to-mps-you-did-not-act-in-time) и в ООН (https://www.npr.org/2019/09/23/763452863/transcript-greta-thunbergs-speech-at-the-u-n-climate-action-summit) 23 сентября этого года.
В традиционной версии экологизма предполагается, что все человечество разделено на три части: осознанных, неосознанных и осознанных, но творящих зло ради прибыли. Вина за экологическую катастрофу лежит на последней группе, ответственность же частично распределена между всеми тремя. Соответственно, вес грядущей катастрофы и возможности спасения распределены более или менее одинаково.
Но риторика Тунберг устроена принципиально иначе. В разрез с бытующим мнением, центральным для Тунберг понятием является не собственно перспектива необратимой экологической катастрофы, а разный вес этой катастрофы, если она произойдет, для взрослых (adults) и подростков (young people). Катастрофа, наступление которой Тунберг датирует 2030 годом, если радикальные меры по сокращению выбросов не будут приняты прямо сейчас, по сути, не является одной и той же катастрофой для взрослых и подростков. Тот факт, что взрослые имеют возможность наслаждаться большим количеством дней жизни с еще не окончательно испорченной экологией, создает для них привилегию – они родились раньше. Он же уравнивает всех взрослых здесь и сейчас, и властвующих, и обездоленных. Онтологический статус грядущей катастрофы не является одним и тем же для взрослых и подростков, и теперь именно этот статус переучреждает саму возрастную границу.
Гегемония утверждается на первом шаге через метонимическую операцию, описанную Лаклау: общество, но не как какой-то народ, а как все человечество, выражается буквально через свою часть – через подростков. Поскольку жизнь после 2030 года для подростков есть почти вся их жизнь, но вовсе не вся жизнь для взрослых, никакого зазора между тем, что представляется (человечество), и формой этого представления (подростки) нет, отношения между ними не случайны, а необходимы. Человечество сейчас – это преступно бездеятельные взрослые. Человечество после 2030 года – это невинно пострадавшие от этого бездействия подростки. Потому в риторике Тунберг появляется фигура ответственности без вины: все нынешнее актуальное человечество ответственно за экологическую катастрофу, но это не относится к подросткам, поскольку человечеством они станут только когда вырастут.
Радикальность разрыва между этими двумя человечествами подчеркивает и эпистемология Тунберг. Наука человечества, которое грядет, наука будущих взрослых, должна быть основана на принципе “cathedral thinking” (один из участников обсуждения предложил перевести это как «соборное мышление»). Но наука нынешних взрослых, хотя именно она дает возможность рассчитывать даты будущей катастрофы и предлагать меры по ее предотвращению, такой наукой не является и тоже, вероятно, должна остаться в прошлом.
Известно, что задавать вопрос, является ли то или иное движение популистским, бессмысленно, правильно спрашивать – в какой степени то или иное движение является популистским. Риторика Тунберг в этом смысле устроена парадоксально. С одной стороны, она выглядит как классический пример разрыва институционального порядка и появления новых обездоленных – подростков. С другой, никто и никогда в истории не ставил вопрос таким образом, что есть два человечества – человечество потенциально обездоленных подростков и человечество тотально ответственных за эту обездоленность взрослых. Антагонизм этих человечеств является предельным. Когда одни уже умрут, другие продолжать страдать от бездействия мертвых
Тунберг и теория антагонизма
Аргумент касательно того, что риторика Тунберг – это «пророческая речь», звучит давно. Но проблема будет заключаться в том, что для опознания ее как популистской нам не хватает утверждения в ней универсалии особого вида. Поскольку нет локальных требований, нет и гомогенизации. Нет сведения требований обездоленных, например, к имени самой Тунберг.
Теория антагонизма была построена как некоторое перетолкование классического либерализма. Другой, в том числе буржуазия для пролетариата в марксизме, учреждается в результате некоторой натурализации, операции фальшивого сознания. На самом деле, врагом пролетариата является не буржуазия, а совокупность отношений. Поэтому универсалия (классовая борьба, например) должна быть пустым означающим, чтобы создать цепь эквиваленций.
Сегодня место популизма маркируется калейдоскопом тактических игр, грубо, цепи эквиваленций теперь понимаются как цепи сговоров. В ООН место популизма маркировала история Трампа и Зеленского, а не позиция Тунберг. В случае Тунберг формальный аппарат натурализации антагонизма продолжает работать – нарезка на «нас» и «их» как операция еще возможна, но этот аппарат уже не подвязан под обычную мизансцену антагонизма. Тунберг ставит вопрос стоит о выживании, а не о полноте или неполноте универсалии, и поэтому легко превосходит популизм. Она не предлагает игры опосредования. Для нее партикулярное и универсальное, полное и неполное совпадают в объеме и не совпадают в объеме непроблематичным образом: да, все человечество есть, но нет, оно не все целиком отвечает за грядущую катастрофу и не одинаково соотнесено с ней, поэтому его нет.
При такой игре вся логика популизма, теории заговора, опосредование и сложные цепи эквиваленций не имеют смысла, все это устраняется на первом же ходе. Мы уже не решаем вопрос совместной жизни, проблему наложения на партикулярности социального тотальности политического. Переключившись на вопрос выживания, мы говорим в каком-то смысле о «популизме вида», хотя от дискурсивных ходов популизма здесь остается только формальный аппарат.
Эйджизм: позитивность и негативность детства
Предлагается развернуть дискуссию в сторону субъекта, инстанции говорения. Во-первых, здесь можно обнаружить ответ на вопрос о ресурсе «пророческой речи». Если гоббсов порядок – это «анти-хаос» в смысле популизма до теории популизма, то Тунберг как подросток и ее «мы» в этот порядок включены через представителей, взрослых, которые не справляются со своими обязанностями, и тогда подростки как «анти-анти-хаос» диктуют свой порядок как бы извне. Немаловажна в этом смысле и ремарка Славоя Жижека, что «аутизм Тунберг – часть ее сообщения».
Базовый месседж Тунберг, ее пророческая речь не запускает игру эквиваленций, а осуществляет апроприацию библейских масштабов. Происходит захват фаталистского аргумента как такового, политика начинает строиться вокруг отчаяния, наука – вокруг судьбы и так далее. Координаты политического для будущего человечества – сегодняшних подростков – определяются уже не заговором взрослых (это был бы предельный пример современного осознанного манипулирующего популизма), а неотвратимостью катастрофы.
Тунберг легитимирует негативную привилегию подростков. Представьте популярные сегодня в Европе пятничные забастовки школьников, которых на автобусах свозят со всех окрестностей в какой-либо крупный город на акцию. Школьники едят фастфуд, пользуются вайфаем, пялятся в смартфоны и в общем не дотягивают даже до мягких стандартов осознанного поведения классического экологизма. Но за счет риторики лишенности – их будущее уже испорчено безответственностью взрослых – подростки получают привилегию неприкосновенности. Обделенность будущим в данном случае превращается в уникальный, невиданный ранее политический ресурс.
Церебральный субъект
Проблема субъективности Тунберг поставлена недостаточно радикально и отмечена мрачными тонами негативного анти-эйджизма, дело не в возрасте, вернее, не только в нем. Очевидна параллель обсуждаемого сюжета с картиной «Безумная Грета» Брейгеля Старшего: радикально популистский жест, обращенный к партикулярному чудовищу, собранному из универсальных частей. Этот ход – партикулярное из универсального – свойствен и неокантианской и феноменологической традициям. Это популизм, конечно, но в другом смысле, в смысле «популярной философии», а не в смысле «народности».
Тунберг, однако, делает ставку не на «подростковость» как другую дистанцию, которая неизбежно сократится по мере взросления, а на другое устройство себя самой как политического субъекта. Известны такого рода изыскания, когда в фильмах, например, Гарвардской лаборатории сенсорной этнографии, именно церебральность вменяется как методологический стандарт, а не способность человека читать тексты. Возможно расширение такого подхода, если мы рассмотрим аутизм как ставку, понимая Жижека буквально.
Речь Тунберг – образец философского манифеста нового субъекта, бедность ее сенсорного опыта, например, неспособность испытывать неловкость в таких аудиториях, как Палата общин или ООН, является условием возможности понимания вещей в мире «как они есть». Как и способность намертво зафиксироваться на одном единственном важном вопросе, не отвлекаясь на светскость или подачу. Чтобы сказать, что взрослые коррумпируют будущее подростков, делая вид, что оно у них есть, нужно занять позицию, где ты сам уже не делаешь вид, не притворяешься и имеешь некоторое онтологическое удостоверение своей абсолютной ау(тен)тичности.
Рассел в «Исповедании свободного человека» говорил, что единственная ставка, которую может сделать философ, есть ставка на отчаяние, Тунберг в этом смысле совсем не декартов субъект, но безусловно субъект философствующий. Не удивителен поэтому и свойственный европейским комментаторам оптимизм, связанный с Тунберг. Она в каком-то смысле есть залог того, что человечество будет продолжаться через постановку больших философских вопросов даже если оно закончится экологически. Ее готовность протянуть, например, мотив отмщения в будущее после конца света в этом смысле говорит о том, что на экологической катастрофе все не закончится, политически человечество продолжится. Нам из российского контекста просто очень сложно понять, что политическое может не быть привязано намертво к какому-то конкретному дизайну политического, морального или иного субъекта.
Консервативная риторика нового экологизма Тунберг в такой перспективе форсирует одну версию апокалипсиса, чтобы не случились другие. Если цена – изменение традиционных критериев субъективности, то ничего немыслимого в такой цене нет. В конце концов, идея, что дети ближе к смерти, чем взрослые, всегда так или иначе в европейской традиции присутствовала, и не только в ней. Наоборот, удивительно, что только сейчас эта идея позволила поставить вопрос о новой субъективности.
Пост-популизм
Нами упущены два важных момента. Во-первых, не стоит увлекаться идеей катастрофы в отрыве от политического предложения Тунберг. Строго говоря, она предлагает подросткам ту же жизнь, что и до момента назначения катастрофы на 2030 год, но под знаком отнятия, она не переопределяет онтологию социальной жизни, как следует делать в радикальных версиях классического экологизма. Плавание на яхте в Нью-Йорк в этом смысле – перформативный жест, а не ориентир для нового образа жизни, Тунберг не настолько наивна, чтобы полагать, что в будущем яхт хватит на всех.
Не нов и способ вопрашания: известен такой способ постановки вопроса, когда сама возможность мышления ставится в контекст неизбежного конца света, например, тепловой смерти солнца, этот сюжет можно найти у Брассье или ранее у Лиотара. Мы мыслим не апокалипсис как таковой, а ипподром из его версий, соревнующихся за право продолжать существование после того, как другая версия конца света случится и выйдет из гонки таким образом. Здесь нужен некоторый сдвиг в мышлении, но ни априоризм, ни феноменология таких ресурсов не дают.
Тунберг маркирует как раз такой переход, сдвиг мышления. В 70-е годы прошлого века можно было говорить о рисках перенаселенности планеты, о мальтузианской версии конца света. Затем эта перспектива была утрачена, как будто сам этот риск исчез или был эпистемологической ошибкой. Казалось бы, что тематизация антропоцена в новых версиях экологизма (например, в латуровской версии отношений человечества и Гайи) должна эту мальтузианскую перспективу вернуть. И она действительно возвращается, но уже в совершенно ином виде.
После того, как экологическая катастрофа назначается на какой-то год в будущем, человечество превращается в собственный архив. Мальтузианская перспектива таким образом как бы снимается, речь не о количестве людей, не об их физическом весе, а о пригодных и непригодных для будущего фрагментах человечества как архива. Отсюда и парадоксы эпистемологии Тунберг: знание о катастрофе непроблематично отделяется от тех, кто его получил, это нормальная архивная процедура.
Популизм – слишком праздная игра для такого мира, сама его инсценировка все еще происходит лишь по инерции. Идея архивации человечества перед лицом катастрофы уничтожает мальтузианскую рамку именно в тот момент, когда наиболее вероятный сценарий нашей дальнейшей жизни становится мальтузианским. Как однажды заметил Фредерик Джеймесон, капитализм не закончится даже после конца света.